"… Война и мир сошлись на поединок
За судьбы стран, за участь всей земли".
65 лет назад самым надежным лекарством считался на Западе советский антибиотик грамицидин:
«Александр Миронов
Дочь народа
Рассказ
Ну, вот и всё, и конец свободе. Промелькнёт за окном серый предзимний день, протянется долгая, без сна, ночь, а утром войдёт полицейский, щёлкнут стальные наручники на запястьях - и в тюрьму. Надолго ли? Может, на полгода, на год, а то и больше. Сила на их стороне, и они постараются выслужиться перед своими хозяевами - янки.
«Кто может вступиться за меня? - подумала Эльза. - Пожалуй, некому». Товарищи, наверное, даже не знают, где Эльза, что с нею, какая судьба её ожидает. Да и что они могут сделать, её молодые друзья, если и не таких, как она, девчонок, а взрослых, сильных борцов за мир выгоняют с работы, бросают в тюрьмы! Ведь осудили же на три года тюремного заключения её отца, вместе с другими грузчиками отказавшегося выгружать оружие с американского транспорта. А теперь осудят и её, Эльзу Крафт, за то, что она собирала подписи под Обращением Всемирного Совета Мира. Да, осудят. Сила на их стороне, а они так боятся, так ненавидят всех, кто идёт против их силы, кто борется против подготовки войны.
А всё же как это хорошо: триста восемьдесят шесть подписей! Это она, Эльза Крафт, помогла всем этим людям выразить свою волю к миру.
Она собрала бы и больше - ведь каждый честный немец готов бороться за это! - если б не тот человек с бесцветными глазами, со злобным оскалом зубов, что встретился ей у ворот порта.
Эльза подошла к нему и, улыбаясь, протянула Обращение, и вдруг глаза человека сузились, налились злобой. Он скомкал листок бумаги, зажал в кулаке и этим кулаком со всего размаха ударил Эльзу по лицу. Она упала на мостовую, а человек принялся топтать её, что-то выкрикивая на ломаном немецком языке, и больше Эльза ничего не чувствовала, не понимала.
Очнулась она уже здесь, в больнице, вся забинтованная, с опухшим лицом, с ноющей болью во всём теле. И только здесь, в отдельной палате, куда поместили её по распоряжению полиции, Эльза узнала, что жестокий тот человек оказался не немцем, как она думала, а помощником капитана с американского парохода, утром пришедшего в их порт.
- Вас будут судить, - сказал ей инспектор полиции, - и даром вам это не пройдёт! Вы оскорбили наших друзей-американцев, и в тюрьме у вас будет достаточно времени для того, чтобы подумать о своей дальнейшей жизни. А вам, - он повернулся к врачу, стоявшему тут же, - я приказываю: никого не пускать в палату, никому не сообщать, что преступница находится здесь, иначе... - он сжал кулак и с присвистом втянул в себя воздух сквозь зубы.
И доктор - седенький, розовый, пухлый - попятился от него, вытянул руки, словно защищаясь:
- Хорошо, хорошо, всё будет сделано, господин инспектор!
Когда инспектор ушёл, врач тихонько сказал ей - так, чтобы не услышал полицейский, оставшийся дежурить в коридоре, у дверей её палаты:
- Ну зачем это вам, дитя? Разве вы не видите, на чьей стороне сила? Плетью обуха не перешибить!..
С тех пор прошло много-много дней, может быть, больше двух месяцев - Эльза потеряла счёт. За всё это время девушка не видела ни одного близкого лица. Только доктор утром и вечером заходил в палату, и вместе с доктором приходила сестра, худенькая девушка с большими, глубокими тёмно-серыми глазами, в которых сквозит и молчаливое сочувствие Эльзе и, кажется, бессилие помочь ей.
Доктор, осматривая кровоподтёки и заживающие раны на теле своей пациентки, озабоченно хмурил редкие седоватые брови и ворчал что-то неразборчивое, сердитое. Сестра молча записывала его распоряжения в маленький блокнот. А возле двери, как чёрная тень, стоял полицейский и не сводил с них стерегущих глаз. Эльза понимала: скажи они что-либо, вырази ей хотя бы сочувствие - и неприятностей они не оберутся. Но сочувствие, дружеское расположение и доктора и сестры она ощущала во всём: в том, как ворчал врач, как едва заметно, но ласково проводил пухлой, в старческих морщинках рукой по коротко остриженным её волосам, как улыбался и даже подмигивал ей, стоя спиной к двери, чтобы не увидал полицейский. И хотя между ними - между Эльзой, доктором и сестрой - не было сказано почти ни одного слова, девушка полюбила их так, словно знала долгие годы, словно родными были они для неё, родными навек.
Только однажды удалось врачу и сестре зайти в палату без полицейского. Было это вечером, позднее обычного, и сестра, указав на дверь, шепнула: «Уснул». Доктор присел на краешек постели, взял в свои руки исхудавшую руку Эльзы и сбивчиво, горячо заговорил:
- Ну, дитя моё, как дела? Не падаем духом, а? Не поддаёмся унылым мыслям? И правильно! Нельзя падать духом! Посмотрим, что скажет суд, может и оправдать, верно? Вам сколько? Шестнадцать? О, вся жизнь впереди! Только мой вам совет: бросьте всё это. Они обух, а вы тоненькая плеть... Листовки, митинги, демонстрации... К чему? Поверьте, пока здесь хозяйничают американцы, нам, немцам, ничего не добиться.
- Но ведь мы... - начала Эльза, но врач замахал руками, перебил:
- Мы, мы! Что вы можете? На их пулемёты пойдёте с красными флагами? Глупости! Перестреляют - и всё. Ну, чего вы добились, собирая эти подписи?
- Миллионы немцев говорят войне «Нет!», - вставила Эльза.
- Разговоры, слова! - загорячился врач. - Никакие подписи не остановят янки, если они затеют бойню.
Теперь вмешалась сестра.
- Нет, остановят, - сказала она. - Если народ не позволит, они не осмелятся...
Эльза с благодарностью посмотрела на молчаливую большеглазую строгую девушку.
- Да, не осмелятся, - кивнула она и улыбнулась. - Ради этого я и собирала подписи.
- А, с вами невозможно разговаривать! - вскочил доктор. - Поймите же: народ бессилен против армии, против пушек, против их силы! Вот вас, девчонку, почти ребёнка, собираются упрятать в тюрьму. Скажите: может вас отстоять народ, если они так решили?
- Может! - снова сказала сестра. - Вы же знаете, доктор, что происходит в городе, во всей стране. Народ... - и, вдруг повысив голос, громко закончила: - Грамицидиновые примочки на левый бок. Больше ничего, господин доктор?
- Да-да, больше ничего, - буркнул врач и покосился на скрипнувшую дверь: в палату входил проснувшийся полицейский. - Но примочки обязательно каждый день, иначе боюсь нагноения. Всё, можно идти.
Они вышли из палаты, за ними вышел и прикрыл дверь полицейский. А Эльза до глубокой ночи не могла сомкнуть глаз, всё думала, думала: о чём хотела сказать сестра, когда произнесла это светлое, полное надежды и веры слово «народ»? Какая досада, что полицейский проснулся и помешал! Надо спросить, надо узнать всё-всё, иначе не будет покоя. Только бы улучить одну минуточку, и она спросит...
Но, видно, страж у двери что-то заподозрил и теперь первым входил в палату и последним уходил из неё. Так Эльзе и не удалось задать сестре, тревожащий её вопрос. А вот наступил и этот серенький предзимний день - последний день в больнице. Завтра утром в палату войдёт полицейский, щёлкнут стальные браслеты на руках у «преступницы» Эльзы Крафт, и дальше - короткий суд и тюрьма. Что ж, пусть будет так! Рано или поздно двери тюрьмы откроются, и Эльза опять уйдёт из неё - уйдёт к своему народу, к борьбе. Таков путь многих, и будущее не пугает её. От испытаний человек становится крепче, сильнее, а сильные люди и должны служить своему народу.
Утром, уже одетая, Эльза ждала полицейского в своей палате. Она не нервничала, не волновалась: врагам не увидеть её слабость. Пусть приходят, Эльза Крафт готова!
Но те почему-то задерживаются, заставляют себя ждать. Что ж, можно и подождать: Эльзе некуда торопиться. Это они должны спешить разделаться с нею. Какая тишина царит там, в коридоре, и здесь, в этой маленькой белой палате, изученной до мельчайшей трещинки в стене! Только с улицы из-за закрытого окна доносится какой-то странный, глухой шум, словно не улица там, а самое море подошло к стенам больницы и вот рокочет, шумит. Что бы это могло быть?
Эльза подходит к окну, смотрит на улицу, вниз, и чёрные глаза её расширяются восторженно и удивлённо: вся улица, насколько видно из окна, запружена народом, и вовсе не море, а народ гудит и рокочет там, возле кирпичных стен больницы. Народ, народ! Но почему?..
«Сколько людей! Старые, и молодые, и просто мальчишки, и женщины, и у многих в руках почему-то цветы. Кажется, ни одного знакомого лица, а все, решительно все близки, как самые близкие, родные люди. Нет, как же не видно знакомых? Вон же Инга стоит, Инга Дербиц, а рядом с ней Курт Вернер, и Пауль Румке, и Карл Штрейхер... Ребята, да не ко мне ли вы пришли?..»
И, сама не зная, как это получилось, Эльза лихорадочно рвёт, чуть не отламывает оконные шпингалеты, распахивает окно - скорее, сейчас войдёт полицейский! - и кричит туда, в улицу, в толпу:
- Инга, Инга! Я здесь, Ингочка!
И тогда ей, Эльзе Крафт, шестнадцатилетней дочке портового грузчика, отвечает вся улица, вся огромная, возбуждённая, счастливая толпа. Люди кричат - все, как один, - и машут шляпами, кепками, платками, но разве поймёшь, что кричат они, если их голоса сливаются в один мощный и радостный голос народа?
- Что? - спрашивает Эльза. - Что такое, Пауль?
Но кто-то уже схватил её за плечи, оттаскивает от окна в глубину комнаты. Эльза готова вцепиться в лицо полицейскому, выцарапать ему глаза и броситься вниз из окна, только бы быть со своим народом, с Ингой и Паулем, с Куртом - со всеми, кто там, внизу. И вдруг вместо ненавистного лица полицейского, вместо холодных и злых его глаз на Эльзу смотрят другие глаза - большие, глубокие тёмно-серые глаза сестры, и не полицейский, а милая эта девушка улыбается ей, и обнимает её, и прижимает к своей груди.
- Победа, Эльза, победа! - смеётся сестра от счастья и крепко целует девушку в губы. - Суда не будет, не будет тюрьмы, народ отстоял тебя, понимаешь?
А от двери уже спешит, торопится старенький, седенький доктор, и глаза у него смущённые и почему-то красные, словно только что вытер он их рукавом халата.
- Ну-ну, - по привычке ворчит старик, - ну-ну, не волнуйтесь. Вам вредно. Идите, идите к ним, а то всю больницу сейчас разнесут. Да постойте же! Вот, - он протягивает сложенный вчетверо листик бумаги, - вот, возьмите вот это, а? Тут, понимаете, я расписался, и вот она, и другие врачи. Ну, собрал вместо вас их подписи, вы же болели, ясно? Ну, и... и всего вам хорошего, доченька, желаю большущего счастья!»
("Смена", 1951, № 23 (декабрь), с. 17-18).