"… И поднимается на мавзолей,
Земля становится еще прекраснее,
И небо кажется светлей".
65 лет назад в СССР практически никогда не смолкал поток приветствий:
«Мирзо Турсун-задеПоток приветствийПоэма
1.
Стремится по земле поток приветствий
К тому, кто нас освободил от бедствий,
Чья доблесть человечество спасла,
Чье имя знают в самом раннем детстве.
То не поток воды – речной, бурлящей,
То не песок пустынь – сухой, палящий,
То человеческой любви поток
Всепобеждающий, животворящий.
В нем та же власть, в нем та же мощь природы,
Что поднимает молодые всходы.
Растет он, как весенняя трава,
Под вечным солнцем мира и свободы.
Да, можно реку подчинить плотине,
Дорогу преградить пескам пустыни,
Но тот поток остановить нельзя,
Который по земле стремится ныне!
Сияющий, свободный, величавый,
Ломает он преграды и заставы,
Пространства сокращаются пред ним,
Склоняют горы снеговые главы.
Чтоб легче стала миллионов доля,
Он движется без визы и контроля,
С ним тысячи сливаются ручьев,
И добрая им управляет воля.
Под жарким солнцем Африки блистая,
С вершин альпийских и равнин Китая, -
Он движется со всех концов земли,
Простых людей надежда в нем святая.
Полночною порой и утром рано
Из Греции, Вьетнама, из Ирана,
Как песня заключенных из тюрьмы,
Течет он: не страшна ему охрана.
Он движется упорно издалека,
Из западных держав и стран Востока.
Ты в чистой человеческой душе
Найдешь начало этого потока.
Сметет он тех, кто все живое душит,
Огонь войны повсюду он потушит,
Низвергнет поджигателей войны,
Их козни сатанинские разрушит.
Во имя счастья и труда людского
Он не допустит, чтобы кто-то снова
Майданеки построил на земле:
С преступником расправится сурово.
Он не допустит, чтобы сад в расцвете
Затоптан был однажды на рассвете,
Чтоб в летний полдень в парке городском
Убиты были маленькие дети.
Он не допустит, чтоб горели нивы,
Чтоб стал рабом народ вольнолюбивый,
Чтоб люди научились убивать
На радость всем любителям наживы.
Китайцы говорят – нет слов мудрее:
«Чтоб дом твой не разграбили злодеи,
Хозяин от порога своего
Подальше их гони и побыстрее!»
Вот почему богатыри Китая,
Огню войны дорогу преграждая,
Корейцам помогают изгонять
Американцев из родного края.
Вот почему весь мир пришел в движенье,
Кто честен, тот вступил с войной в сраженье,
Клеймит он поджигателей войны,
Чтоб родину не видеть в униженье.
Вот почему внимает мир Неруде,
Когда он проклинает гром орудий:
Как мира голуби, стихи парят
И радостно приветствуют их люди.
Вот почему в тюрьме, сквозь мрак ужасный,
Назым Хикмет свой путь увидел ясный:
Он песни, как светильники зажег,
Чтобы развеял тьму их свет прекрасный.
Вот почему – творенье кисти зрелой –
Мысль Пикассо летит голубкой белой.
Нет! Сердце вдохновенное свое
Нам на листе явил художник смелый!
Вот почему Раймонда – молодою
Девичьей прелестью и красотою,
Дыханьем нежным – преградила путь
Составу, нагруженному войною.
В столице мира став сильней стократно,
Поток приветствий движется обратно,
Он разливается по всей земле,
Его струя светла и благодатна.
Дойдет поток до тучной дельты Нила,
Где хижина любая, как могила,
Дойдет он, чтоб несчастные сердца
Живительная правда исцелила.
Дойдет он до Лагора и Бомбея,
Подобно волнам Инда голубея,
Вторую жизнь в индусов он вдохнет,
От смерти их спасет и суховея.
Не раз я наблюдал его рожденье.
Я видел: в пакистанское селенье,
Где властвовала смерть, вступила жизнь
И с черной смертью начала боренье.
2.
То, что видел я, было в селенье глухом,
Словно выжатый плод – истощенном, сухом.
То, что видел я, было в селенье рабов:
Сотни жалких лачуг – сотни тесных гробов.
Мне запомнился глиняный тот лабиринт
В Пакистане, в старинной провинции Синд.
Никого, кроме солнца в густой синеве,
Ничего, кроме пыли на низкой траве.
Здесь была полновластной хозяйкою Смерть:
То британским полковником, тонким, как жердь,
Проезжала на велосипеде своем,
Помышляя о сытном обеде своем;
То помещиком тучным в коляске тряслась,
В мир вонзившись колючками узеньких глаз;
То по всем закоулкам бродила пешком,
Чалмоносным одетая ростовщиком;
Соглядатаем Трумэна делалась вдруг,
Археологом юрким слонялась вокруг,
Обходила дороги и тропки она,
Всюду производила раскопки она,
Роясь в древних гробницах, в надгробьях седых,
Превращала в кладбища селенья живых…
Вот вошел я в лачугу, в один из гробов,
К незнакомому другу из нищих рабов.
Я вошел и подумал, что тысячу лет
Не входил сюда гость, не входил сюда свет.
Тот, кто жил здесь, не знал, что такое постель,
Что не камень – подушку кладут в колыбель.
Серый пол земляной да бамбук, весь гнилой,
Под ногами его, над его головой.
Голова – на руке, на коленях рука.
Изваяние вечной тоски бедняка…
Я вхожу – просыпаются дети и мать…
Не могу я забыть их, я вижу опять
Наготу их недужных, их высохших тел,
Жуткий блеск, что в глазах неподвижно блестел.
Я прочел о неслыханных муках рассказ
В этом блеске больших вопрошающих глаз.
Мне казалось, что вижу я перед собой
Между смертью и жизнью безжалостный бой.
Смерть пускает оружие старое в ход:
И аренду кабальную, и недород,
Ростовщичий процент, непомерный налог –
Всеми зримый аркан и незримый силок,
И помещика бич, и разбойника нож,
И заморского хищника страшную ложь…
Как же смерть победить? Он пропал в лабиринт,
Пакистанец из древней провинции Синд!
Где оружье его? Только темный очаг,
Только стены из глины да горе в очах,
Только пол земляной да бамбук весь гнилой,
Под ногами его, над его головой…
Но как будто сказал он мне: «Вот мой ответ» –
Из лохмотьев он вынул заветный портрет.
И еще он сказал мне: «О, друг мой, гляди,
Вот кольчуга моя, вот мой щит на груди.
Это – Сталин, народов надежда и свет!»
И на грудь положил он заветный портрет.
3.
Так, в человеческой душе рождаясь,
Стремительно и властно утверждаясь,
За каплей – капля, движется поток,
Весенним половодьем разливаясь.
Как наш народ в бореньи он упорен,
Как мысль вождя, он ясен и просторен…
Из светлых капель состоит река,
Зернохранилище – из светлых зерен…
В моей стране поток берет начало,
Я видел, как волна волну помчала
От кипарисов до полярных льдов,
От Пянджа до балтийского причала.
То праздник был всего земного цвета,
То праздник мира был и праздник света,
То праздник песни был, и он бурлил
Потоком всенародного привета.
Я видел этот праздник солнцеликий
В родных местах, там, где живут таджики;
Пусть мой рассказ о женщине простой
Вольется капелькой в поток великий.
4.
Когда-то, в детские мои года,
Меня влекла в ущелие вода –
Вода, что сверху низвергалась яро
В объятьях горного хребта Гиссара.
Там рос трилистник; украшали путь
Тюльпаны, раненные прямо в грудь.
Обычай древний был в моем народе:
Идти к реке при солнечном восходе,
Ей поверять свои мечты и сны,
Что были так тревожны и грустны.
Река рыдала, каждым стоном вторя
Стенанью человеческого горя;
Из-за уступов каменных громад
С немолчным гулом лился водопад.
Казалось: не струя то водяная,
А пыль распространяется мучная,
И землю режут утром и в ночи
Не капли, а двуострые мечи.
На голову похожий землероба,
Кружился камень в той воде Варзоба:
То мельница стояла там внизу,
Как бедный старец, уронив слезу.
Там ждали терпеливо и покорно,
Держа в мешочках нищенские зерна,
Декхане из селенья Дюшамбе.
Их не пускала мельница к себе:
Она молола, отдыха не зная
Уже четвертый день, пшеницу бая,
А было больше у него мешков,
Чем в этой очереди – бедняков.
Кто рот раскрыть посмел бы для упрека,
За смелость поплатился бы жестоко…
На камешке, сокрытая толпой,
Как перышко, бессильна пред судьбой,
Подросток-девушка в тени сидела.
Ей ожиданье это надоело.
Она пошла, соседу своему
Оставив переметную суму,
По валунам пошла, и по привычке
Сплетала на ходу свои косички.
Она резвиться стала, как дитя,
С могущественной влагою шутя,
Она бросала в водопад бурлящий
То веточку, то камешек блестящий.
Как пиалу, ладони протянув,
Струю из водопада зачерпнув,
Лицо омыла влагой ледяною,
По косам мокрой провела рукою.
Потом внезапно сделалась грустна.
Воде свой сон поверила она,
Свою тоску, и боль, и упованье,
И ей самой неясное мечтанье, -
Чтоб счастье с ней сдружилось навсегда,
Прозрачно и красиво, как вода.
… Погасло солнце. В тишине закатной
Пустилась девушка в свой путь обратный.
Она смотрела сквозь вечерний мрак
На свой убогий дом, на свой кишлак.
Но тот кишлак описывать не станем:
Мы видели такие в Пакистане…
***
Опять, как в детские мои года,
Меня влечет в ущелие вода.
Люблю внимать ее немолчной речи,
Я, как влюбленный, жажду с нею встречи.
Стал водопад сильнее во сто крат:
Стал водосбросом этот водопад!
В объятьях горного хребта Гиссара
Нет мельницы – знакомки нашей старой:
Воздвигнута на этом месте ГЭС,
Чей свет затмил сияние небес.
Там, где плотина, преломлен водою,
Свет солнца блещет радугой-дугою:
Чудесно изменился солнца свет,
Он превратился в яркий семицвет.
Не мы к реке, а к нам река приходит,
Свой свет нам посылает и находит
Не жалкий Дюшамбе, а щедрый сад –
Цветущий, молодой Сталинабад.
Как хорошо над ним родное небо:
Не стародавнее ночное небо,
А то, что льется, молока белей,
Над блеском электрических огней.
Свет, пробегая по Сталинабаду,
Сияет женщине, что водопаду
Свои мечты любила поверять.
Он в косах белую находит прядь…
Находит женщину сиянье света
То в круглом зале университета,
То в поле, где беседу проводя,
Она цитирует слова вождя.
То на работе: занят ум горячий
Решеньем государственной задачи,
То в комнатке, когда любви полна,
Играет с девочкой своей она,
То на прогулке, то за чтеньем книги,
А то, когда звенит концерт из Риги…
Свет всюду с ней, во сне и наяву,
Он вместе с ней летит-летит в Москву.
***
Над волнами широкого потока
В московском небе свет горит высоко.
Горят огни, являя с высоты
Простые дорогие нам черты.
Портрет вождя сияет над Москвою:
То свет земли сияет над землею.
Зима. Декабрь. Сорок девятый год.
На улицах ликующий народ.
Вовеки этот вечер не забуду,
Я в сердце пронесу его повсюду.
Большой театр. Вокруг него – Москва,
Как песня жизни, песня торжества.
В цветах чудесных утопает сцена –
То цвет земли, то цвет ее бесценный!
Я мыслю: дочери и сыновья,
Народов мира честная семья,
Надежда мира и его основа,
Сидят сейчас вокруг отца родного,
Поток приветствий, как сама Весна:
За каплей – капля, за волной – волна.
Моя таджичка говорит с трибуны:
То сам народ мой, древний, вечно юный,
Приветствует любимого отца,
То не слова мы слышим, а сердца!
Вот смотрит на таджичку Ибаррури,
А взгляд испанки – там, в стране лазури.
Доколе будет Франко угнетать
Испанию, униженную мать?
Доколе ей томиться в каземате?
Мою таджичку слушает Тольятти,
Глядит Мао Цзе-дун, как брат родной,
И мнится мне: теплеет взор стальной,
И мнится мне: встает пред этим взором
Китайская земля с ее простором,
Ее великий, незакатный свет,
Тайван свободный, радостный Тибет…
О, как я помню миг неповторимый,
Когда товарищ Сталин наш любимый
С отцовской лаской на нее взглянул
И по-отцовски головой кивнул.
Тем взглядом вся душа была согрета.
Как ясен этот взгляд – источник света!
… Таджичка наш привет передает.
Теперь не поверяет наш народ
Свои мечты и сны бурлящей влаге,
Теперь исполнен мой народ отваги,
Осуществляет он мечты свои
И поверяет он мечты свои
Тому, чья мудрость всей землей воспета, -
Источнику добра, тепла и света.
5.
Вот мой рассказ, вот капля прозвучала,-
Ее волной взметнуло и помчало.
Мы в чистой человеческой душе
Найдем потока этого начало.
Он – в честной книге, в плодородном поле,
В улыбке матери и в новой школе,
Народы мира защищает он,
Дает он силу людям доброй воли.
Аббат Парижа, садовод Кашмира,
Шахтер из Рура, доктор из Алжира, -
Их голоса в потоке том слышны,
Когда они звучат в защиту мира.
Мы в руки взяли дело мира, зная:
Непобедима сила трудовая.
-Пакт Мира! – льется из семьи в семью,
Из сердца прямо в сердце, в край из края.
-Пакт Мира! – властно раздалось в Берлине.
-Пакт Мира: прочной требуем твердыни!
-Пакт Мира! – слышится в потоке том,
Который по земле стремится ныне.
Моря мелеют, высыхают реки,
Но не иссякнет наш поток вовеки,-
Покуда сила жизни есть в земле
И жажда мира зреет в человеке.
Перевел с таджикского С. Липкин».
("Литературная газета", 1951, № 51 (28, апрель), с. 1).
1.
Стремится по земле поток приветствий
К тому, кто нас освободил от бедствий,
Чья доблесть человечество спасла,
Чье имя знают в самом раннем детстве.
То не поток воды – речной, бурлящей,
То не песок пустынь – сухой, палящий,
То человеческой любви поток
Всепобеждающий, животворящий.
В нем та же власть, в нем та же мощь природы,
Что поднимает молодые всходы.
Растет он, как весенняя трава,
Под вечным солнцем мира и свободы.
Да, можно реку подчинить плотине,
Дорогу преградить пескам пустыни,
Но тот поток остановить нельзя,
Который по земле стремится ныне!
Сияющий, свободный, величавый,
Ломает он преграды и заставы,
Пространства сокращаются пред ним,
Склоняют горы снеговые главы.
Чтоб легче стала миллионов доля,
Он движется без визы и контроля,
С ним тысячи сливаются ручьев,
И добрая им управляет воля.
Под жарким солнцем Африки блистая,
С вершин альпийских и равнин Китая, -
Он движется со всех концов земли,
Простых людей надежда в нем святая.
Полночною порой и утром рано
Из Греции, Вьетнама, из Ирана,
Как песня заключенных из тюрьмы,
Течет он: не страшна ему охрана.
Он движется упорно издалека,
Из западных держав и стран Востока.
Ты в чистой человеческой душе
Найдешь начало этого потока.
Сметет он тех, кто все живое душит,
Огонь войны повсюду он потушит,
Низвергнет поджигателей войны,
Их козни сатанинские разрушит.
Во имя счастья и труда людского
Он не допустит, чтобы кто-то снова
Майданеки построил на земле:
С преступником расправится сурово.
Он не допустит, чтобы сад в расцвете
Затоптан был однажды на рассвете,
Чтоб в летний полдень в парке городском
Убиты были маленькие дети.
Он не допустит, чтоб горели нивы,
Чтоб стал рабом народ вольнолюбивый,
Чтоб люди научились убивать
На радость всем любителям наживы.
Китайцы говорят – нет слов мудрее:
«Чтоб дом твой не разграбили злодеи,
Хозяин от порога своего
Подальше их гони и побыстрее!»
Вот почему богатыри Китая,
Огню войны дорогу преграждая,
Корейцам помогают изгонять
Американцев из родного края.
Вот почему весь мир пришел в движенье,
Кто честен, тот вступил с войной в сраженье,
Клеймит он поджигателей войны,
Чтоб родину не видеть в униженье.
Вот почему внимает мир Неруде,
Когда он проклинает гром орудий:
Как мира голуби, стихи парят
И радостно приветствуют их люди.
Вот почему в тюрьме, сквозь мрак ужасный,
Назым Хикмет свой путь увидел ясный:
Он песни, как светильники зажег,
Чтобы развеял тьму их свет прекрасный.
Вот почему – творенье кисти зрелой –
Мысль Пикассо летит голубкой белой.
Нет! Сердце вдохновенное свое
Нам на листе явил художник смелый!
Вот почему Раймонда – молодою
Девичьей прелестью и красотою,
Дыханьем нежным – преградила путь
Составу, нагруженному войною.
В столице мира став сильней стократно,
Поток приветствий движется обратно,
Он разливается по всей земле,
Его струя светла и благодатна.
Дойдет поток до тучной дельты Нила,
Где хижина любая, как могила,
Дойдет он, чтоб несчастные сердца
Живительная правда исцелила.
Дойдет он до Лагора и Бомбея,
Подобно волнам Инда голубея,
Вторую жизнь в индусов он вдохнет,
От смерти их спасет и суховея.
Не раз я наблюдал его рожденье.
Я видел: в пакистанское селенье,
Где властвовала смерть, вступила жизнь
И с черной смертью начала боренье.
2.
То, что видел я, было в селенье глухом,
Словно выжатый плод – истощенном, сухом.
То, что видел я, было в селенье рабов:
Сотни жалких лачуг – сотни тесных гробов.
Мне запомнился глиняный тот лабиринт
В Пакистане, в старинной провинции Синд.
Никого, кроме солнца в густой синеве,
Ничего, кроме пыли на низкой траве.
Здесь была полновластной хозяйкою Смерть:
То британским полковником, тонким, как жердь,
Проезжала на велосипеде своем,
Помышляя о сытном обеде своем;
То помещиком тучным в коляске тряслась,
В мир вонзившись колючками узеньких глаз;
То по всем закоулкам бродила пешком,
Чалмоносным одетая ростовщиком;
Соглядатаем Трумэна делалась вдруг,
Археологом юрким слонялась вокруг,
Обходила дороги и тропки она,
Всюду производила раскопки она,
Роясь в древних гробницах, в надгробьях седых,
Превращала в кладбища селенья живых…
Вот вошел я в лачугу, в один из гробов,
К незнакомому другу из нищих рабов.
Я вошел и подумал, что тысячу лет
Не входил сюда гость, не входил сюда свет.
Тот, кто жил здесь, не знал, что такое постель,
Что не камень – подушку кладут в колыбель.
Серый пол земляной да бамбук, весь гнилой,
Под ногами его, над его головой.
Голова – на руке, на коленях рука.
Изваяние вечной тоски бедняка…
Я вхожу – просыпаются дети и мать…
Не могу я забыть их, я вижу опять
Наготу их недужных, их высохших тел,
Жуткий блеск, что в глазах неподвижно блестел.
Я прочел о неслыханных муках рассказ
В этом блеске больших вопрошающих глаз.
Мне казалось, что вижу я перед собой
Между смертью и жизнью безжалостный бой.
Смерть пускает оружие старое в ход:
И аренду кабальную, и недород,
Ростовщичий процент, непомерный налог –
Всеми зримый аркан и незримый силок,
И помещика бич, и разбойника нож,
И заморского хищника страшную ложь…
Как же смерть победить? Он пропал в лабиринт,
Пакистанец из древней провинции Синд!
Где оружье его? Только темный очаг,
Только стены из глины да горе в очах,
Только пол земляной да бамбук весь гнилой,
Под ногами его, над его головой…
Но как будто сказал он мне: «Вот мой ответ» –
Из лохмотьев он вынул заветный портрет.
И еще он сказал мне: «О, друг мой, гляди,
Вот кольчуга моя, вот мой щит на груди.
Это – Сталин, народов надежда и свет!»
И на грудь положил он заветный портрет.
3.
Так, в человеческой душе рождаясь,
Стремительно и властно утверждаясь,
За каплей – капля, движется поток,
Весенним половодьем разливаясь.
Как наш народ в бореньи он упорен,
Как мысль вождя, он ясен и просторен…
Из светлых капель состоит река,
Зернохранилище – из светлых зерен…
В моей стране поток берет начало,
Я видел, как волна волну помчала
От кипарисов до полярных льдов,
От Пянджа до балтийского причала.
То праздник был всего земного цвета,
То праздник мира был и праздник света,
То праздник песни был, и он бурлил
Потоком всенародного привета.
Я видел этот праздник солнцеликий
В родных местах, там, где живут таджики;
Пусть мой рассказ о женщине простой
Вольется капелькой в поток великий.
4.
Когда-то, в детские мои года,
Меня влекла в ущелие вода –
Вода, что сверху низвергалась яро
В объятьях горного хребта Гиссара.
Там рос трилистник; украшали путь
Тюльпаны, раненные прямо в грудь.
Обычай древний был в моем народе:
Идти к реке при солнечном восходе,
Ей поверять свои мечты и сны,
Что были так тревожны и грустны.
Река рыдала, каждым стоном вторя
Стенанью человеческого горя;
Из-за уступов каменных громад
С немолчным гулом лился водопад.
Казалось: не струя то водяная,
А пыль распространяется мучная,
И землю режут утром и в ночи
Не капли, а двуострые мечи.
На голову похожий землероба,
Кружился камень в той воде Варзоба:
То мельница стояла там внизу,
Как бедный старец, уронив слезу.
Там ждали терпеливо и покорно,
Держа в мешочках нищенские зерна,
Декхане из селенья Дюшамбе.
Их не пускала мельница к себе:
Она молола, отдыха не зная
Уже четвертый день, пшеницу бая,
А было больше у него мешков,
Чем в этой очереди – бедняков.
Кто рот раскрыть посмел бы для упрека,
За смелость поплатился бы жестоко…
На камешке, сокрытая толпой,
Как перышко, бессильна пред судьбой,
Подросток-девушка в тени сидела.
Ей ожиданье это надоело.
Она пошла, соседу своему
Оставив переметную суму,
По валунам пошла, и по привычке
Сплетала на ходу свои косички.
Она резвиться стала, как дитя,
С могущественной влагою шутя,
Она бросала в водопад бурлящий
То веточку, то камешек блестящий.
Как пиалу, ладони протянув,
Струю из водопада зачерпнув,
Лицо омыла влагой ледяною,
По косам мокрой провела рукою.
Потом внезапно сделалась грустна.
Воде свой сон поверила она,
Свою тоску, и боль, и упованье,
И ей самой неясное мечтанье, -
Чтоб счастье с ней сдружилось навсегда,
Прозрачно и красиво, как вода.
… Погасло солнце. В тишине закатной
Пустилась девушка в свой путь обратный.
Она смотрела сквозь вечерний мрак
На свой убогий дом, на свой кишлак.
Но тот кишлак описывать не станем:
Мы видели такие в Пакистане…
***
Опять, как в детские мои года,
Меня влечет в ущелие вода.
Люблю внимать ее немолчной речи,
Я, как влюбленный, жажду с нею встречи.
Стал водопад сильнее во сто крат:
Стал водосбросом этот водопад!
В объятьях горного хребта Гиссара
Нет мельницы – знакомки нашей старой:
Воздвигнута на этом месте ГЭС,
Чей свет затмил сияние небес.
Там, где плотина, преломлен водою,
Свет солнца блещет радугой-дугою:
Чудесно изменился солнца свет,
Он превратился в яркий семицвет.
Не мы к реке, а к нам река приходит,
Свой свет нам посылает и находит
Не жалкий Дюшамбе, а щедрый сад –
Цветущий, молодой Сталинабад.
Как хорошо над ним родное небо:
Не стародавнее ночное небо,
А то, что льется, молока белей,
Над блеском электрических огней.
Свет, пробегая по Сталинабаду,
Сияет женщине, что водопаду
Свои мечты любила поверять.
Он в косах белую находит прядь…
Находит женщину сиянье света
То в круглом зале университета,
То в поле, где беседу проводя,
Она цитирует слова вождя.
То на работе: занят ум горячий
Решеньем государственной задачи,
То в комнатке, когда любви полна,
Играет с девочкой своей она,
То на прогулке, то за чтеньем книги,
А то, когда звенит концерт из Риги…
Свет всюду с ней, во сне и наяву,
Он вместе с ней летит-летит в Москву.
***
Над волнами широкого потока
В московском небе свет горит высоко.
Горят огни, являя с высоты
Простые дорогие нам черты.
Портрет вождя сияет над Москвою:
То свет земли сияет над землею.
Зима. Декабрь. Сорок девятый год.
На улицах ликующий народ.
Вовеки этот вечер не забуду,
Я в сердце пронесу его повсюду.
Большой театр. Вокруг него – Москва,
Как песня жизни, песня торжества.
В цветах чудесных утопает сцена –
То цвет земли, то цвет ее бесценный!
Я мыслю: дочери и сыновья,
Народов мира честная семья,
Надежда мира и его основа,
Сидят сейчас вокруг отца родного,
Поток приветствий, как сама Весна:
За каплей – капля, за волной – волна.
Моя таджичка говорит с трибуны:
То сам народ мой, древний, вечно юный,
Приветствует любимого отца,
То не слова мы слышим, а сердца!
Вот смотрит на таджичку Ибаррури,
А взгляд испанки – там, в стране лазури.
Доколе будет Франко угнетать
Испанию, униженную мать?
Доколе ей томиться в каземате?
Мою таджичку слушает Тольятти,
Глядит Мао Цзе-дун, как брат родной,
И мнится мне: теплеет взор стальной,
И мнится мне: встает пред этим взором
Китайская земля с ее простором,
Ее великий, незакатный свет,
Тайван свободный, радостный Тибет…
О, как я помню миг неповторимый,
Когда товарищ Сталин наш любимый
С отцовской лаской на нее взглянул
И по-отцовски головой кивнул.
Тем взглядом вся душа была согрета.
Как ясен этот взгляд – источник света!
… Таджичка наш привет передает.
Теперь не поверяет наш народ
Свои мечты и сны бурлящей влаге,
Теперь исполнен мой народ отваги,
Осуществляет он мечты свои
И поверяет он мечты свои
Тому, чья мудрость всей землей воспета, -
Источнику добра, тепла и света.
5.
Вот мой рассказ, вот капля прозвучала,-
Ее волной взметнуло и помчало.
Мы в чистой человеческой душе
Найдем потока этого начало.
Он – в честной книге, в плодородном поле,
В улыбке матери и в новой школе,
Народы мира защищает он,
Дает он силу людям доброй воли.
Аббат Парижа, садовод Кашмира,
Шахтер из Рура, доктор из Алжира, -
Их голоса в потоке том слышны,
Когда они звучат в защиту мира.
Мы в руки взяли дело мира, зная:
Непобедима сила трудовая.
-Пакт Мира! – льется из семьи в семью,
Из сердца прямо в сердце, в край из края.
-Пакт Мира! – властно раздалось в Берлине.
-Пакт Мира: прочной требуем твердыни!
-Пакт Мира! – слышится в потоке том,
Который по земле стремится ныне.
Моря мелеют, высыхают реки,
Но не иссякнет наш поток вовеки,-
Покуда сила жизни есть в земле
И жажда мира зреет в человеке.
Перевел с таджикского С. Липкин».
("Литературная газета", 1951, № 51 (28, апрель), с. 1).