"…Старик — стрелок латышский,
Ян Оттович Даргайс.
А в памяти пожарище
Снегу вопреки.
Где же вы, товарищи,
Латышские стрелки!"
И двадцатидвухлетнего пулеметчика латышского стрелкового полка Яна Даргайса волновало будущее. Прошлую жизнь можно перечеркнуть, как неудавшуюся. Воспоминания о ней — избитый до полусмерти помещичьими нагайками отец, кровь, сотни погибших в окопах империалистической войны товарищей, однополчан. Единственное чем «доволен»: в сельской школе, три класса которой окончил, его научили немного писать и читать по-русски.
Эта наука пошла впрок. Он с трудом, но все же осилил тайно переданный кем-то из солдат листок «Окопной правды». В одной из статей говорилось, что война русских и немецких солдат несправедлива и выгодна только богачам. Фамилия смельчака, подписавшегося под этими словами, была уже знакома Яну Даргайсу. Еще мальчишкой, когда жандармы, чертыхаясь, снимали в день Первого мая с крыш домов и верхушек высоких деревьев алые знамена, он знал, что это цвет большевиков, а Ленин у них самый главный. И чем сильнее ненавидели этих людей толстосумы, тем большую симпатию питали к ним крестьяне и рабочие. Народ стосковался по свободе, земле и хлебу. Издавна эти казалось простому люду сказкой. Большевики сделали сказку былью. Значит, и он, Ян Даргайс, — тоже. Об этом свидетельствует билет с надписью на обложке— РСДРП. С помощью и его, Даргайса, свершилась революция. Он ее сейчас, охраняет...
Смеркалось. Там, где стоял Ян, вечер наступил немного раньше: стены и башни Кремля уронили длинные тени. Сумрак спрятал грязный, истоптанный снег, осколки кирпича пополам с известкой, ружейными гильзами.
А на освещенной стороне можно было разглядеть груды мусора. Вон там, неподалеку от Спасской башни, тускло зеленеет пулемет с развороченным кожухом, рядом, ржавея сырым кирпичом, торчит большой кусок зубца стены. Его сшибло снарядом. Не сдавалось юнкерье...
За спиной Яна послышались шаги. Крутой поворот. Винтовка вскинута:
— Стой, кто идет!
— Свои, браток, свои.
Это Мальков — комендант Кремля с комиссарами. Знакомится с хозяйством. Второй день уже лазает везде, заглядывает во все углы. И то ведь — целый город этот Кремль. Одних башен и башенок более десятка. А еще церкви и эти, как их... теремы. Ян с товарищами несколько дней назад рискнул заглянуть в некоторые кремлевские постройки. Сам черт там ногу сломает. Теснотища. Пыль. Завалы какой-то рухляди. Сырость. Яну при его высоком росте пришлось познакомиться с парой притолок. Синяк еще не сошел со лба. Высокие ступеньки и узкие извилистые проходы — это еще понятно: в крепостях Латвии то же устройство. Это, чтобы сражаться с неприятелем один на один. А вот для чего сделаны низкие притолоки — неизвестно: среди русских не так много низкорослых... А все-таки красивые башни и стены. И прочные. Говорят, сотни лет им —и хоть бы что. И еще столько продержатся. Подновить бы их и во дворе убрать, а то неловко: люди старались, строили...
Словно подслушал кто-то мысли Даргайса. Утром следующего дня командир кремлевского караульного гарнизона огласил распоряжение Малькова: латышским стрелкам, свободным от вахты, и всем остальным обитателям Кремля повсюду навести чистоту.
Запылали костры, они не угасали допоздна: поистине новый мир возрождался из пепла. Сгорали клочки царских манифестов, наглые и эгоистичные распоряжения чванливых сановников, сорванные впопыхах защитниками Временного правительства погоны и прочий мусор, оскорбляющий достоинство древней крепости. Санные повозки увозили за пределы Кремля негорючий хлам.
Торопились новые хозяева Кремля: со дня на день они ожидали приезда правительства во главе с Лениным.
12 марта в морозный, но солнечный день у Троицких ворот взвизгнули тормозами легковые машины. У Даргайса екнуло сердце. Сейчас он увидит Ленина. В первый раз. Портретов вождя пролетариата в рисунке или фотографии никто не распространял в ту пору. И можно понять нетерпение Яна и его товарищей, теснившихся у ворот. Возможно, те же чувства обуревали и начальника караула. Но на лице его нельзя бы ло этого прочесть. Четким военным шагом он выдвивулся вперед. Щелкнула дверца первой машины — вышел Бонч-Бруевич.
Начальник караула спросил:
— Кто еще приехал?
Громко, чтобы все слышали. Бонч-Бруевич ответил:
— Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ленин.
Даргайс весь напрягся, впился глазами во вторую машину: из нее, беззвучно распахнув дверцу, быстро выбрался улыбающийся человек, бородка и усы его рыжевато поблескивали.
— Ленин, — шепнул кто-то за спиной Яна.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал Владимир Ильич, с интересом и уважением оглядывая шеренгу латышей.
В ответ прозвучало дружное приветствие.
Возникла небольшая пауза. Так бывает, когда люди присматриваются друг к другу. Потом Бонч-Бруевич что-то сказал Ленину. Владимир Ильич кивнул. У кабины обернулся, в прищуре его глаз светилась теплота, и приложил руку к барашковой шапке-ушанке...
Теперь, будучи в карауле и в часы отдыха, Ян часто видел Ленина, наблюдал за ним. Вот Ленин, остановясь во время прогулки, обернулся к Дзержинскому и, жестикулируя, о чем-то горячо ему говорит. Ян даже не допускал мысли — так вот запросто толковать с Лениным. У него и слов-то таких, доводов не найдется, которые бы заинтересовали Ленина, вызвали бы у него желание продолжать беседу. Но приходили в Кремль приглашенные к Ильичу крестьянские ходоки и возвращались, посмеиваясь в бороду, размахивая руками, словно продолжая разговор, и схаватывали за рукав встречных, обдавая крепким запахом махорки — показывали на Кремль, что-то говорили. И Ян стал иначе думать о себе. Душу Яна постепенно заполнило смешанное чувство радости и беспокойства. Он понимал: если у человека множество друзей, могут найтись такие, кому это не по нутру. Ян подозрительно присматривался к незнакомцам, а в ночном карауле чутко прислушивался к шорохам, зорко вглядывался во тьму.
Ленина он чаще видел издали, когда Владимир Ильич, пересекая двор, спешил к машине или под вечер прогуливался с кем-либо из ближайших помощников. Яну порой так хотелось, чтобы Ленин обратил на него внимание.
Латыши еще не успели ответить, как он добавил:
— Разумеется, скучаете. Понимаю. Очень мне знакомо это чувство. Но потерпите. Осталось недолго ждать. Разобьем внутреннюю контрреволюцию, и ваша Родина — Латвия станет Советской.
Потом Ленин стал спрашивать, есть ли какие претензии у стрелков.
— Не стесняйтесь, — предупредил он, — если чем-либо недовольны, выкладывайте честно.
Какие могли быть жалобы? Республика, как младенец, еще только училась ходить. Ее нужно одеть, накормить. А прежде — не дать в обиду, завоевать мир, хотя бы временную передышку — поднакопить силы.
А враги кружили хищной стаей, наседали отовсюду. То в одном то в другом конце России и в самом центре ее вспыхивали смуты. Заговорами против Советской власти руководили бывшие помещики, разжалованные царские генералы и офицеры. Где раздобыть денег, чтобы наладить пришедшее в упадок хозяйство?
А Даргайс и другие преданные партии люди в эти дни грузили в вагоны на Виндавском (теперь Рижском) вокзале тяжелые деревянные ящики, адресованные Германии. В ящиках лежали слитки золота. Это был первый аванс в счет огромной контрибуции, которую кайзеровцы потребовали по мирному Брест-Литовскому договору.
На мире, доставшемся такой ценой, ради спасения Советской Республики, настоял Владимир Ильич.
Граматику революции и строительства общества новой формации Ян Даргайс постиг на своем опыте. Однако прошлые и последовавшие затем события по-настоящему продумал и уразумел лишь много лет спустя, изучая труды Маркса и Ленина...
12 марта Ленин приехал в Москву, а тремя днями раньше в Мурманске высадился первый отряд войск Антанты. 1918 год не зря называли боевым. В тот год белогвардейцы, при поддержке иностранных легионов, на многих фронтах выступили против рабоче-крестьянской власти. Из Москвы по призыву молодого правительства большевики уходили в наскоро созданные красноармейские части. Здесь, в Кремле, составлялись планы окончательного разгрома врага.
Ян в эти дни 1918 года не был на фронте, он оборонял сердце революции, ее душу.
...Солнце множилось в ручьях. Была первая весна Советской России. Первое мая было ее первым весенним праздником. В восемь часов утра, поздравив всех с праздником, Свердлов, Бонч-Бруевич, Стеклов и Ленин в сопровождении Малькова начали осмотр Кремля. На дворе ни соринки, легкий теплый ветер развивал флаги, теребил полотнища с первомайскими лозунгами.
— Молодцы, — радовался Ленин, — хорошо поработали.
— И замер на полуслове. Он увидел памятник бывшему генерал-губернатору Москвы, дяде царя Николая. Нелепо и кощунственно выглядел этот монумент палачу в центре украшенной революционными лозунгами площади. Ленин был до глубины души возмущен, что памятник не убрали.
Мальков смущенно оправдывался, ссылался на нехватку рабочих рук.
— Вот как, — сказал Ленин, — вы считаете это чересчур сложной работой? — Сейчас мы вам продемонстрируем, товарищ Мальков, как это делается. Позовите, пожалуйста, латышских стрелков.
На вызов Владимира Ильича с группой стрелков пришел и Ян.
— Как вы думаете, — обратился к ним с вопросом Ленин, — можно сейчас стянуть эту монархистскую скульптуру?
— Веревка нужна, Владимир Ильич.
— Веревка? Очень хорошо! Разыщите ее, дорогой!
Принесли веревку. Сделали петлю. Владимир Ильич сам набросил ее на памятник, подождал пока все возьмутся за конец веревки, и скомандовал: раз-два, взяли!
Дернули. Памятник покачнулся и, грохнувшись на брусчатку, раскололся, как печной горшок.
Ленин рассмеялся. Звонко. От всей души. Засмеялся и Мальков, который до этого хмурился.
— Вот, — Ленин сквозь смех, лукаво поглядев на Малькова, сказал, — а вы говорили рабочих рук нет. Видели — в два счета справились.
Ян взглянул на площадь. Она сразу стала просторнее, радостнее, светлее. Почувствовал это и Ленин. Он поднял голову. Прищурился, как будто рассматривал полотно художника, и облегченно вздохнул...
Ленин часто выезжал на старенькой машине: он выступал с речами перед рабочими, красноармейцами. Все в Кремле как-то привыкли к этому, все меньше тревожились за жизнь вождя. Видимо, в годы, насыщенные риском, люди забывают о грозах. 30 августа пуля эсэрки Каплан напомнила, что враг близко.
Ян Даргайс не видел, как привезли Ильича, как он, отказавшись от помощи, сам шагнул из машины, прижимая рукой рану, поднялся по лестнице в комнату на втором этаже. И здесь силы его оставили.
Так рассказывали товарищи, а Ян только слышал чей-то испуганный голос: — Носилки! Где носилки? Скорее носилки!
Минуты, часы, сутки с этого дня у всех в Кремле были заполнены одним беспокойным чувством. При встречах задавали друг другу тот же вопрос: что с Лениным? Что говорят врачи?
Стрелки, всегда прежде уравновешенные, набросились на начальника караула с упреками: почему мы охраняем Ленина только в Кремле? Что за порядки? Где революционная бдительность?
— Взяли бы и попробовали так заявить Ильичу, — вздыхал начальник караула. —Предупреждали его, упрашивали, предлагали охрану — слушать даже не хотел.
Все поняли: миндальничать с врагами революции нечего. Наступил момент опустить на головы врагов карающий меч. И не только в Москве, недругов хватало и в других местах России. От чекистов мало кто из них ушел. И Яна, доброго по натуре своей человека, не пугала, а радовала эта внезапная ожесточенность сердца...»
Ян Оттович Даргайс.
А в памяти пожарище
Снегу вопреки.
Где же вы, товарищи,
Латышские стрелки!"
45 лет назад в СССР загодя набирал силу поток ценных свидетельств к 100-летию великого вождя:
«В.Петренко. С Лениным в сердце. Очерк.
О чем думал Ян Даргайс, впервые попав в московский Кремль? Был февраль 1918 года. Месяц недавней бури в этой бывшей крепости юнкеров, вышибленных отсюда с треском. Месяц угасания зимы. Ожидания зеленого наводнения, яркого солнца и счастливых перемен в его, Яна, жизни. И двадцатидвухлетнего пулеметчика латышского стрелкового полка Яна Даргайса волновало будущее. Прошлую жизнь можно перечеркнуть, как неудавшуюся. Воспоминания о ней — избитый до полусмерти помещичьими нагайками отец, кровь, сотни погибших в окопах империалистической войны товарищей, однополчан. Единственное чем «доволен»: в сельской школе, три класса которой окончил, его научили немного писать и читать по-русски.
Эта наука пошла впрок. Он с трудом, но все же осилил тайно переданный кем-то из солдат листок «Окопной правды». В одной из статей говорилось, что война русских и немецких солдат несправедлива и выгодна только богачам. Фамилия смельчака, подписавшегося под этими словами, была уже знакома Яну Даргайсу. Еще мальчишкой, когда жандармы, чертыхаясь, снимали в день Первого мая с крыш домов и верхушек высоких деревьев алые знамена, он знал, что это цвет большевиков, а Ленин у них самый главный. И чем сильнее ненавидели этих людей толстосумы, тем большую симпатию питали к ним крестьяне и рабочие. Народ стосковался по свободе, земле и хлебу. Издавна эти казалось простому люду сказкой. Большевики сделали сказку былью. Значит, и он, Ян Даргайс, — тоже. Об этом свидетельствует билет с надписью на обложке— РСДРП. С помощью и его, Даргайса, свершилась революция. Он ее сейчас, охраняет...
Смеркалось. Там, где стоял Ян, вечер наступил немного раньше: стены и башни Кремля уронили длинные тени. Сумрак спрятал грязный, истоптанный снег, осколки кирпича пополам с известкой, ружейными гильзами.
А на освещенной стороне можно было разглядеть груды мусора. Вон там, неподалеку от Спасской башни, тускло зеленеет пулемет с развороченным кожухом, рядом, ржавея сырым кирпичом, торчит большой кусок зубца стены. Его сшибло снарядом. Не сдавалось юнкерье...
За спиной Яна послышались шаги. Крутой поворот. Винтовка вскинута:
— Стой, кто идет!
— Свои, браток, свои.
Это Мальков — комендант Кремля с комиссарами. Знакомится с хозяйством. Второй день уже лазает везде, заглядывает во все углы. И то ведь — целый город этот Кремль. Одних башен и башенок более десятка. А еще церкви и эти, как их... теремы. Ян с товарищами несколько дней назад рискнул заглянуть в некоторые кремлевские постройки. Сам черт там ногу сломает. Теснотища. Пыль. Завалы какой-то рухляди. Сырость. Яну при его высоком росте пришлось познакомиться с парой притолок. Синяк еще не сошел со лба. Высокие ступеньки и узкие извилистые проходы — это еще понятно: в крепостях Латвии то же устройство. Это, чтобы сражаться с неприятелем один на один. А вот для чего сделаны низкие притолоки — неизвестно: среди русских не так много низкорослых... А все-таки красивые башни и стены. И прочные. Говорят, сотни лет им —и хоть бы что. И еще столько продержатся. Подновить бы их и во дворе убрать, а то неловко: люди старались, строили...
Словно подслушал кто-то мысли Даргайса. Утром следующего дня командир кремлевского караульного гарнизона огласил распоряжение Малькова: латышским стрелкам, свободным от вахты, и всем остальным обитателям Кремля повсюду навести чистоту.
Запылали костры, они не угасали допоздна: поистине новый мир возрождался из пепла. Сгорали клочки царских манифестов, наглые и эгоистичные распоряжения чванливых сановников, сорванные впопыхах защитниками Временного правительства погоны и прочий мусор, оскорбляющий достоинство древней крепости. Санные повозки увозили за пределы Кремля негорючий хлам.
Торопились новые хозяева Кремля: со дня на день они ожидали приезда правительства во главе с Лениным.
12 марта в морозный, но солнечный день у Троицких ворот взвизгнули тормозами легковые машины. У Даргайса екнуло сердце. Сейчас он увидит Ленина. В первый раз. Портретов вождя пролетариата в рисунке или фотографии никто не распространял в ту пору. И можно понять нетерпение Яна и его товарищей, теснившихся у ворот. Возможно, те же чувства обуревали и начальника караула. Но на лице его нельзя бы ло этого прочесть. Четким военным шагом он выдвивулся вперед. Щелкнула дверца первой машины — вышел Бонч-Бруевич.
Начальник караула спросил:
— Кто еще приехал?
Громко, чтобы все слышали. Бонч-Бруевич ответил:
— Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ленин.
Даргайс весь напрягся, впился глазами во вторую машину: из нее, беззвучно распахнув дверцу, быстро выбрался улыбающийся человек, бородка и усы его рыжевато поблескивали.
— Ленин, — шепнул кто-то за спиной Яна.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал Владимир Ильич, с интересом и уважением оглядывая шеренгу латышей.
В ответ прозвучало дружное приветствие.
Возникла небольшая пауза. Так бывает, когда люди присматриваются друг к другу. Потом Бонч-Бруевич что-то сказал Ленину. Владимир Ильич кивнул. У кабины обернулся, в прищуре его глаз светилась теплота, и приложил руку к барашковой шапке-ушанке...
Теперь, будучи в карауле и в часы отдыха, Ян часто видел Ленина, наблюдал за ним. Вот Ленин, остановясь во время прогулки, обернулся к Дзержинскому и, жестикулируя, о чем-то горячо ему говорит. Ян даже не допускал мысли — так вот запросто толковать с Лениным. У него и слов-то таких, доводов не найдется, которые бы заинтересовали Ленина, вызвали бы у него желание продолжать беседу. Но приходили в Кремль приглашенные к Ильичу крестьянские ходоки и возвращались, посмеиваясь в бороду, размахивая руками, словно продолжая разговор, и схаватывали за рукав встречных, обдавая крепким запахом махорки — показывали на Кремль, что-то говорили. И Ян стал иначе думать о себе. Душу Яна постепенно заполнило смешанное чувство радости и беспокойства. Он понимал: если у человека множество друзей, могут найтись такие, кому это не по нутру. Ян подозрительно присматривался к незнакомцам, а в ночном карауле чутко прислушивался к шорохам, зорко вглядывался во тьму.
Ленина он чаще видел издали, когда Владимир Ильич, пересекая двор, спешил к машине или под вечер прогуливался с кем-либо из ближайших помощников. Яну порой так хотелось, чтобы Ленин обратил на него внимание.
Ленин подошел к Яну и его товарищам по гарнизону неожиданно. Первым заговорил:
— Ну как, стрелки, — спросил он, — скучаете по дому?Латыши еще не успели ответить, как он добавил:
— Разумеется, скучаете. Понимаю. Очень мне знакомо это чувство. Но потерпите. Осталось недолго ждать. Разобьем внутреннюю контрреволюцию, и ваша Родина — Латвия станет Советской.
Потом Ленин стал спрашивать, есть ли какие претензии у стрелков.
— Не стесняйтесь, — предупредил он, — если чем-либо недовольны, выкладывайте честно.
Какие могли быть жалобы? Республика, как младенец, еще только училась ходить. Ее нужно одеть, накормить. А прежде — не дать в обиду, завоевать мир, хотя бы временную передышку — поднакопить силы.
А враги кружили хищной стаей, наседали отовсюду. То в одном то в другом конце России и в самом центре ее вспыхивали смуты. Заговорами против Советской власти руководили бывшие помещики, разжалованные царские генералы и офицеры. Где раздобыть денег, чтобы наладить пришедшее в упадок хозяйство?
А Даргайс и другие преданные партии люди в эти дни грузили в вагоны на Виндавском (теперь Рижском) вокзале тяжелые деревянные ящики, адресованные Германии. В ящиках лежали слитки золота. Это был первый аванс в счет огромной контрибуции, которую кайзеровцы потребовали по мирному Брест-Литовскому договору.
На мире, доставшемся такой ценой, ради спасения Советской Республики, настоял Владимир Ильич.
Граматику революции и строительства общества новой формации Ян Даргайс постиг на своем опыте. Однако прошлые и последовавшие затем события по-настоящему продумал и уразумел лишь много лет спустя, изучая труды Маркса и Ленина...
12 марта Ленин приехал в Москву, а тремя днями раньше в Мурманске высадился первый отряд войск Антанты. 1918 год не зря называли боевым. В тот год белогвардейцы, при поддержке иностранных легионов, на многих фронтах выступили против рабоче-крестьянской власти. Из Москвы по призыву молодого правительства большевики уходили в наскоро созданные красноармейские части. Здесь, в Кремле, составлялись планы окончательного разгрома врага.
Ян в эти дни 1918 года не был на фронте, он оборонял сердце революции, ее душу.
...Солнце множилось в ручьях. Была первая весна Советской России. Первое мая было ее первым весенним праздником. В восемь часов утра, поздравив всех с праздником, Свердлов, Бонч-Бруевич, Стеклов и Ленин в сопровождении Малькова начали осмотр Кремля. На дворе ни соринки, легкий теплый ветер развивал флаги, теребил полотнища с первомайскими лозунгами.
— Молодцы, — радовался Ленин, — хорошо поработали.
— И замер на полуслове. Он увидел памятник бывшему генерал-губернатору Москвы, дяде царя Николая. Нелепо и кощунственно выглядел этот монумент палачу в центре украшенной революционными лозунгами площади. Ленин был до глубины души возмущен, что памятник не убрали.
Мальков смущенно оправдывался, ссылался на нехватку рабочих рук.
— Вот как, — сказал Ленин, — вы считаете это чересчур сложной работой? — Сейчас мы вам продемонстрируем, товарищ Мальков, как это делается. Позовите, пожалуйста, латышских стрелков.
На вызов Владимира Ильича с группой стрелков пришел и Ян.
— Как вы думаете, — обратился к ним с вопросом Ленин, — можно сейчас стянуть эту монархистскую скульптуру?
— Веревка нужна, Владимир Ильич.
— Веревка? Очень хорошо! Разыщите ее, дорогой!
Принесли веревку. Сделали петлю. Владимир Ильич сам набросил ее на памятник, подождал пока все возьмутся за конец веревки, и скомандовал: раз-два, взяли!
Дернули. Памятник покачнулся и, грохнувшись на брусчатку, раскололся, как печной горшок.
Ленин рассмеялся. Звонко. От всей души. Засмеялся и Мальков, который до этого хмурился.
— Вот, — Ленин сквозь смех, лукаво поглядев на Малькова, сказал, — а вы говорили рабочих рук нет. Видели — в два счета справились.
Ян взглянул на площадь. Она сразу стала просторнее, радостнее, светлее. Почувствовал это и Ленин. Он поднял голову. Прищурился, как будто рассматривал полотно художника, и облегченно вздохнул...
Ленин часто выезжал на старенькой машине: он выступал с речами перед рабочими, красноармейцами. Все в Кремле как-то привыкли к этому, все меньше тревожились за жизнь вождя. Видимо, в годы, насыщенные риском, люди забывают о грозах. 30 августа пуля эсэрки Каплан напомнила, что враг близко.
Ян Даргайс не видел, как привезли Ильича, как он, отказавшись от помощи, сам шагнул из машины, прижимая рукой рану, поднялся по лестнице в комнату на втором этаже. И здесь силы его оставили.
Так рассказывали товарищи, а Ян только слышал чей-то испуганный голос: — Носилки! Где носилки? Скорее носилки!
Минуты, часы, сутки с этого дня у всех в Кремле были заполнены одним беспокойным чувством. При встречах задавали друг другу тот же вопрос: что с Лениным? Что говорят врачи?
Стрелки, всегда прежде уравновешенные, набросились на начальника караула с упреками: почему мы охраняем Ленина только в Кремле? Что за порядки? Где революционная бдительность?
— Взяли бы и попробовали так заявить Ильичу, — вздыхал начальник караула. —Предупреждали его, упрашивали, предлагали охрану — слушать даже не хотел.
Все поняли: миндальничать с врагами революции нечего. Наступил момент опустить на головы врагов карающий меч. И не только в Москве, недругов хватало и в других местах России. От чекистов мало кто из них ушел. И Яна, доброго по натуре своей человека, не пугала, а радовала эта внезапная ожесточенность сердца...»