"…А я стою прикованный
К вагонному окну".
75 лет некоторые советские люди на временно оккупированных территориях отдавали должное даже такому чреватому целым ворохом статей УК РСФСР жанру, как путевые заметки:
"По городам Германии
Берлин
Н. Вечерин.
I.
Поезд на Берлин отходит с точностью в 8 час. 22 мин. вечера. Сверкающие вагоны, полные света и изящества. По старой советской привычке (своеобразный дорожный рефлекс) сначала торопимся, спешим, нагоняем друг друга—"захватить место", но окружающая обстановка, отсутствие каких бы то ни было признаков спешки, давки, беготни, спокойно идущие с красивыми чемоданами в руках пассажиры, общий порядок невольно заставляет замедлить шаг, успокоиться, делать "равнение" на европейского пассажира. Размещаемся по 6 человек в мягких купе, о которых за 25 лет забыли и думать. Эти купе — преддверие "страны чудес", начало тех удобств, которыми отмечен каждый шаг нашего вступления в этот неведомый нам мир.
Мы присматриваемся к каждой мелочи, начиная от пепельницы и кончая висящими на стенах купе гравюрами. Отделяющие место каждого пассажира в купе ручки, оказывается, поднимаются кверху, и тогда получается один мягкий диван без перегородок. Красивые плетеные полочки для вещей, механизм открывания и закрывания пепельниц на столике, удивительно просто, без наших мучительных препятствий открывающиеся и закрывающиеся окна, шторы не только на наружных окнах, но и на окнах, выходящих внутрь, в коридор,—все это долго служит предметом оживленных разговоров, сравнений с вашими вагонами.
Оказывается, и здесь, около двери, имеются выдвижные полочки. Они выдвигаются по мере надобности и опять вдвигаются. Ровная стенка, и не знающий этого простого механизма не будет даже и подозревать о существовании здесь, под боком, такого удобства.
Поезд-экспресс несется с предельной быстротой. Мелькает станция за станцией. На остановках не слышно обычных звонков. Движение поезда удивительно ровное, без всяких толчков. Вполне можно, сидя у стола, писать. Ночью за завешенными шторами не видно было, что там, во тьме, проносилось мимо, только на остановках яркий электрический свет говорил о том, сколько здесь жизни на каждом шагу, как мало здесь глухих безлюдных полей, бес конечных незаселенных просторов.
С рассветом в окна заглянула скрывавшаяся в ночи жизнь. Фабричные города, поселки с дымящимися гигантскими трубами, Вот пронесся Ландсберг, город фабрик и заводов. Перед ним, вдоль пути, сверкающая лента длинной реки. Над нею мосты, лесопильный завод. Вдоль пути мелькают непохожие на наши деревья с подстриженными кронами, Желтые, коричневые, зеленоватые, как на картине художника, дома. Вот промелькнуло кладбище, а за ним сосновая рощица.
Обращают внимание леса, разделенные на ровные кварталы, расчищенные, точно городские парки. И опять картинно-красочные дома с красивыми, не по-русски выглядывающими мезонинами. Даже ставни на них разукрашены. На всем печать красоты, прочности и предусмотренного до каждой мелочи комфорта.
Вот Кюстрин—Нейштадт. Трубы, трубы и трубы. Многоэтажные дома, узенькие улицы, мост над рекой, второй, третий мост. Эти мосты над путями для прохода пассажиров. Они также привлекают к себе пристальное внимание, потому что очень много говорят о том, как здесь осуществляется забота о людях, об удобствах жизни, Один из наших спутников, хорошо знакомый с советскими железнодорожными порядками, обращает внимание на эти мосты, которые часто мелькают на ровной местности, где нет оврагов и рек, и предназначены специально для прохождения людей, для ограждения их безопасности.
Вот среди поля проложены рельсы. По ним едут огромные нагруженные повозки с большими колесами,—новый штрих, подтверждающий эту в каждой мелочи выраженную заботу об облегчении труда, о создании тех неведомых нам удобств, без которых здесь не мыслится культурная жизнь. Вполне понятным становится восхищение западной культурой, какое выражают в своих письмах впервые приехавшие сюда на работу из России.
Мы уже у ворот Берлина. В воздухе вьется снег. Начинаются подгородние дачные места. В первый раз увидели черную уходящую вдаль ленту автострады. Очень много женщин, едущих на велосипедах.
Мировой город опоясан сплошной массой своих предместий. Красивые палисадники, цветники, причудливой, архитектуры дома. Вот мелькнула спящая поверхность канала, катеры в стороне и целые стаи летающих над водой чаек с красными клювами. Они сидят на чугунных перилах мостов, совсем близко от проходящих мимо людей, Это также останавливает наше внимание, как и стаи диких голубей, которых мы наблюдали в разнице крупных и мелких городах Германии. Для нас это диво, потому что там, в СССР, дикие голуби стали редкостью природы.
Навстречу несутся новые мосты с висячими арками, из тумана выступает громады зданий, лабиринт улиц, первые мелькнувшие в глаза вагоны трамваев, автобусы, шумная столичная жизнь города, о котором столько читал, слышал из рассказов, а теперь вижу собственными глазами.
II.
Уже на вокзале и затем на ближайшей улице Фридрихштрассе мы лицом к лицу увидели эту до сих пор знакомую только по книгам европейскую публику. Сколько раз потом, когда ходили по улицам второстепенных и третьестепенных городов Германии, мы могли убедиться, как эта публика не похожа на пашу. Мне припомнилось, как в Москве, на Тверской улице, один из знакомых коренных москвичей обратил мое внимание, что, наводнившие Москву люди советского типа не умеют ходить. Они идут куда попало, с левой стороны, посредине, ежеминутно натыкаются на вас, создают бестолковую толчею и суматоху, которая так характерна для советской Москвы, для московского трамвая, автобуса и даже для метро. Вспомнились мне московские трамваи, которые один москвич - остряк назвал "собачьими ящиками", где в каждый час дня и вечера услышите и увидите позорную для человека грызню надсаживающих друг другу бока людей, где, кажется, самые стены впитали в себя произносимую здесь мерзость слов и пожеланий друг другу людей - врагов.
Иная толпа в Берлине. Как птицу по полету, можно узнать ее по походке, по красивой нарядной по удивительной вежливости, в которой каждый из вас мог убедиться на каждом шагу.
Уже в вокзальном ресторане мы могли составить себе представление, как здесь одеваются, в какой обстановке проводят свои завтраки, обеденные часы, как держат себя за столом и т. п.
Можно было задать все те же советские вопросы; почему нет очередей, проклятие которых тяготело и над советскими ресторанами, если только их можно назвать ресторанами в европейском смысле этого слова? Почему нет запятнанных, загрязненных скатертей, плохо вычищенных ножей и вилок, плохо вымытых тарелок и ложек? Почему здесь не боятся раздеваться и около каждого столика очень удобные вешалки? Почему нет мучительного чувства неуверенности, что одежда ваша не пропадет, что вам во-время подадут то, что вы заказали? Почему нет ругани и скандалов, без которых, немыслим советский ресторан? Здесь приходится менять даже тон разговора, к которому мы, к сожалению, привыкли за 24 года советской власти, тон, заставляющий европейца обернуться и прислушаться, тон, отзывающийся все той же, повсеместно бытующей под советским небом грызни. Культурная атмосфера не вольно охватывает каждого, и грубо сказанное слово, подчеркнуто-грубый, громкий голос здесь прозвучит резким диссонансом. Как часто мы замечали здесь за собой то, чего из замечали там, в советских условиях.
Та резкая противоположность, какую представляет здесь нарядно одетая публика, не раз заставляла оглянуться на себя. Эти красивые демисезонные пальто, изящные шляпы, мужские и дамские, изящество и мужских и дамских костюмов, вплоть до обуви, производят неизгладимое впечатление на нас, за 24 года даже отвыкших думать о красоте платья и внешности.
III.
Автобус мчит нас по улицам Берлина. Вот он город, где слушал университетские лекции наш Тургенев, мировой центр, имя которого на устах всего нынешнего человечества. Могло ли нам, еще вчера отгороженным китайской стеной от этого мира, даже во сне присниться, что мы будем видеть бесконечные в своих перспективах улицы, гулять по Унтер-ден-Линден, видеть вдалеке туманные очертания Бранденбургских ворот, видеть эти памятники на площади, каждый камень которых говорит красноречивей, чем люди. Людей, приехавших из страны с ярко выраженным земледельческим характером, с обилием полей и лесов, поражало целое море зелени, в котором летом утопает Берлин. Опять вспомнилась Москва, где по воле неумных реформаторов выкорчевывались последние остатки зелени, стирались целые аллеи, украшавшие улицы, чтобы покрыть их мертвым асфальтом. А здесь глаза не успевают следить за панорамой садов, парков, скверов, аллей, за живописным сплетением в два ряда уходящих вдаль громадных многолетних лип, дубов, каштанов. Они бегут справа и слева, сзади и спереди, составляя здесь вторую, созданную руками человека, природу. Это своеобразные памятники вековой куль туры, которые здесь также бережно охраняются, как и памятники из камня и бронзы.
Распропагандированные в свое время советскими газетами, напрасно мы пытались найти здесь следы разрушений от налетов аэропланов. Два дня, часа по два, мы объезжали в автобусе Берлин, и нигде не встретили ни единого разрушенного здания. Берлин стоял мощный, строго стильный, несколько напоминающий наш Петербург. Нет здесь уродливо выступающих, безвкусных небоскребов. Ровная линия пяти—шестиэтажных домов идет вдаль, как законченное, художественно-целое.
Вот промелькнула громада Темпельгофа, которая тянется на целый квартал. Вот Дорфштрассе и аллея бегущих мимо вековых деревьев. Они стоят, как безмолвные свидетели прошедших мимо поколений и событий. Вот Спортпалац, дворец, где в торжественных собраниях выступает Фюрер. Воображение рисует, какое море народа шумит тогда на этих улицах и площадях. Вот Лейпцигштрассе, центр торговли, с крытыми колоннадами и с бесконечной аллеей деревьев, Вильгельмштрассе. Автобус выезжает на Замковую площадь. Подавляющие громады зданий, и на этом сурово-торжественном фоне выступает не забываемый по выражению мощности памятник Вильгельму I. Автобус несется дальше, и глазам представляются красивые контуры церкви с голубыми куполами. Вот Вильгельмплац. Отсюда с балкона над морем затихшего народа выступает с речами Фюрер. Громады зданий выступают по углам перекрестка, чтобы дальше вновь развернуться в бесконечную даль бесконечных улиц. Вдалеке замелькали сосны Тиргартена. За темной линией зданий вдруг промелькнет уходящая в небо стрельчатая колокольня, узорчатая сказка древнего архитектурного зодчества, изваяния апостолов и святых в нишах и по стенам. Вот красивое здание кремового цвета выступает вперед огромным угольником. Застекленные балконы. В перспективе улиц какая-то башня и большой сад с подстриженными декоративными деревьями. Справа и слева опять сплошные аллеи. Громадное белое здание СС. Справа, за решетчатой оградой, большой парк. "Улица под дубами" Унтер-ден-Эйхен. Аллеи идут в два ряда. Дома прячутся в садах. Сверкающие, зеркально-чистые стекла. Ажурный темно красный силуэт костела выглянул из-за громады деревьев. На одной из улиц посредине огромное Распятие. Аллеи берез, елей, которые дальше, к окраинам города, переходят в рощу. Это северо-западная часть Берлина—Грюневальд. Пестрая вереница весело бегущих навстречу нам домов. Прямая асфальтированная дорога уводит дальше, к предместьям Берлина. Промелькнул мимо ресторан с вышкой, откуда можно видеть весь Берлин. Кайзердам—бесконечная линия домов-громад цвета дикого камня.
Стадион. Издалека виднеются ряды шток мачт. Около электрические фонари. Две огромные колонны, символизирующие Баварию и Пруссию. Перед ними громадная площадь с изумрудно-зеленой травой. Воображение дополняет, что здесь творится 1-го мая, когда 250-тысячная масса людей стекается на эту площадь. 25 месяцев строились громады Стадиона, 2 тысячи людей работали ежедневно…".
("Речь", Орел, 1943, № 36 (31, март), с. 2-3)