"… Страна великих дерзновенных планов!
Видна ты мне со всех материков,
Со всех земель, морей и океанов.
И где б я ни был – ты всегда со мной:
В Шанхае, в Лондоне,
В Париже и в Варшаве.
И знаю я: ведут к тебе одной
Дороги и пути обоих полушарий".
60 лет назад знакомили советского читателя с нелегкой жизнью трудящихся капзапада прогрессивные французские журналисты:
"Алжирцы Парижа
Владимир Познэр,
французский журналист
Вечером тротуары Парижа кишат народом. Над крышами, как гроздья ракет, взрываются световые рекламы – красные, голубые, фиолетовые. Автомашины колоннами скапливаются на перекрестках. Прилавки булочных парижане берут штурмом, а в кафе – это часы вечернего аперитива, проглатываемого тут же, у стойки. Обрывки разговоров, смех, споры, а на улице неистовствует репродуктор, скликая зрителей на очередной киносеанс.
Иное в предместьях Парижа: в Сен-Дени, Обервилье. Шумы города сюда доносятся глухо, а улицы тут почти пустынны. Впрочем, вглядевшись получше, вы заметите в подворотнях группки людей. Они переговариваются о чем-то приглушенными голосами, то и дело кто-нибудь выглянет, внимательно осмотрит улицу. Все это напоминает комендантский час во время осадного положения.
Это алжирцы. Алжирцы Парижа бастуют. Может быть, сейчас появятся полицейские грузовики и станут прочесывать квартал: заскрипят на полном ходу тормоза, из крытых автомашин на мостовую посыплются люди в мундирах с автоматами наготове.
- Руки вверх!
Но пока все тихо. Люди стоят, разговаривают, вдыхают ядовитые испарения близлежащих химических заводов.
Я подхожу к одной из групп и спрашиваю:
- Как пройти на улицу Справедливости?
Люди умолкают.
- Возьмите влево, вдоль канала и потом опять налево… Там и будет улица Справедливости, мосье…
… На улице Справедливости я не застал дома товарища-алжирца, который согласился быть моим гидом. Его молодая жена, живая, веселая француженка, пригласила меня сесть, угостила вином. В комнате было чисто, на полках стояло около сотни книг. В колясочке спал двухнедельный ребенок, меж его круглых щечек угадывался совсем не алжирский носик.
- Я всего три дня, как из больницы, - сказала хозяйка. – В Алжире вся семья моего мужа: мать, сестры. Мне так хотелось бы познакомиться с ними! Они теперь в горах: их выгнали из деревни…
- Вы переписываетесь?
- Нет, там строгая цензура. Они все равно не могли бы ничего рассказать. А мы отсюда тоже не решаемся писать, выжидаем…
На лестнице послышались шаги. Отец новорожденного вошел в комнату.
-Добрый вечер, товарищ. Предложила гостю выпить? – добавил он, обращаясь к жене.
Мы вышли. Мой проводник миновал закрытое кафе и вдруг нырнул в какой-то темный подъезд. Я иду вслед за ним по узкому коридору,
сворачиваю, подымаюсь по темной лестнице. Он стучит в какую-то дверь. Она медленно, словно, неохотно, приотворяется.
Это нечто вроде задней кладовой кафе; здесь собралось десятка полтора алжирцев. Один из них, высокий, широкоплечий, говорит на безупречном французском языке. Он хозяин кафе. Вместе с ним здесь две его дочки-студентки. Остальные – рабочие. Они бастуют, как, впрочем, и все алжирцы, живущие во Франции, сейчас как раз алжирский вопрос обсуждается в ООН.
Большинство из присутствующих – уроженцы района Мишле в Алжире. Уже месяц, как этот район отрезан от внешнего мира: ни письма, ни посылки родным из Франции туда не доходят. Население голодает. В тех, кто пытается перейти за пределы зоны, стреляют без предупреждения.
- Если бы даже мы работали, все равно денег своим не пошлешь, - толкует один из рабочих.
- Полиция, если найдет у тебя несколько су при обыске, сразу берет на подозрение: а не пожертвования ли это в фонд Национального фронта освобождения? И тут же за решетку, а деньги поминай как звали…
Они говорят все вместе, словно боятся, что не успеют поделиться друг с другом мыслями. Потом один высокий худощавый алжирец обращается ко мне:
- Рассказывают, что дети там, дома, едят траву. Ползают на четвереньках от голода и едят траву…
Я чувствую, как меня охватывает стыд. Я спрашиваю высокого:
- У вас в Алжире дети?
- Их там у меня семеро.
- Пять,- коротко отзывается другой.
- У всех дети там, в Алжире, - подытоживает хозяин кафе. - Душ тридцать наберется вот у этих, что здесь сидят…
На дворе становится все темнее, туман сгущается. Приближается время полицейской облавы. Двое молодых рабочих, разговаривавших вполголоса в нише у двери, здороваются с моим спутником, когда мы проходим мимо них, направляясь к выходу.
Улицы теперь совсем пустынны: ни прохожих, ни машин. Мой гид открывает какую-то дверь – я отступаю от неожиданности: яркий свет, множество людей.
Это кафе принадлежит французам, поэтому оно открыто ночью. Но за столиками одни алжирцы. Большая группа собралась возле радиоприемника.
- Призыв к забастовке встретил горячий отклик в парижском районе, - говорит диктор. – Хотя и не на всех заводах…
Все слушают, затаив дыхание. Я всматриваюсь в лица сидящих за столиками. Много молодежи, есть и старики и люди среднего возраста. Одеты в старые, латаные пиджаки. Грубые, тяжелые руки выглядят неуклюже на мраморе столиков. Эти руки никогда не знали отдыха, пальцы обожжены огнем, изъедены кислотами: во Франции алжирцы
заняты на самых тяжелых и низкооплачиваемых работах.
- У нас бросили работу все, - замечает один из слушающих радио.
- А я не знаю, как наши: со вчерашнего дня не был в цехе. Но, по-моему, должны бастовать все.
- В нашей кузнице семеро алжирцев, - вступает в разговор третий. – Пошли и заявили хозяину: "Бастуем". Он спрашивает: "Надолго ли?" "Не знаем, - говорим, - видно будет. В газетах пишут, что на неделю".
Я спрашиваю:
- А как французы?
Но в это время диктор продолжает передачу. Алжирцы слушают внимательно.
Я повторяю свой вопрос:
- А французские рабочие?
Мне не успевают ответить. В дверях появляются двое: старик, опирающийся на металлический костыль, и юноша, поддерживающий его под руку.
- Салют, товарищи! – говорит молодой. Это француз.
Слепой алжирец пробирается между столиками к радиоприемнику. Я думаю о новорожденном, которого видел сегодня на улице Справедливости. Вырастет ли он черноволосым и смуглым, как его отец? Или у него будут каштановые волосы и белое лицо, как у матери? Кем он вырастет: алжирцем, французом? Это решит он сам. Сейчас он растет. Растет, и ему не придется ползать на четвереньках и питаться травой.
Я спрашиваю у своего спутника:
- Как ты назвал сына?
- Рашидом.
- А жену твою как зовут?
- Жанетта.
- Передай ей привет от меня,- сказал я. – Привет и спасибо.
- Передашь ей сам, когда придешь к нам обедать, - отвечает он.
Париж, февраль".
("Огонек", 1957, № 12 (17, март), с. 22).