"... Кряжистым лбом, что порос щетиной,
В солнце, встающее над трясиной.
Мутью налитый болотяною,
Черный, истыканный сединою".
45 лет назад в СССР литрами пили кровушку у молодёжи старые передовики:
"Соленый пот катился по моему лицу, Губы потрескались от жары и угара, в глазах рябило. Суконная роба дымилась, подпекая грудь. Казалось, еще взмах лопатой — и я упаду. Но- на лещади кессона нарастал бугор, закрывая путь газу. Надо было бросать туда силиций. Сталевар видел, что мы измотались. Он взял совковую лопату, зачерпнул из кучи тяжелую серую массу и вперевалку, но быстро подбежал к завалочному окну. Бросок Спиридона Васильевича был прицельным и точным. Он крякал и снова, и снова бросался в пекло, как будто пытался закрыть собой эту огненную пасть. Я старался подражать ему, но меня каждый раз обжигало и отбрасывало. Я задыхался от огня и бессилия, кидал силиций наугад.
— Довольно! — махнул рукавицей Спиридон Васильевич.
Он ушел на пульт, чтобы закрыть заслонку, а мы с первым подручным припали к баллончикам с газированной водой. Пил я долго и жадно, закрыв глаза, прислонившись плечом к швеллеру. Но и с закрытыми глазами виделся он, Спиридон Васильевич, с мохнатыми, седыми, слегка подпаленными бровями. От его колючих глаз не спрячешься и за каменной стеной. Нет, сталевар не придирался ко мне, не делал замечаний, но я чувствовал, что он присматривается, наверно, ищет самые слабые, уязвимые места, чтобы ударить меня посильнее.
Впервые с ним я столкнулся еще зимой, не зная, что он отец Лильки. Мне надо было вызвать Лильку из дома, билеты в кино уже лежали в моем кармане. Я лепил снежок и бросил его осторожно в окно третьего этажа. Лилька сама придумала этот условный знак. И все обходилось благополучно, на улице, у кинотеатра или на квартирах моих друзей.
— Очень уж ты отцу моему не нравишься. Видно, нет над нами счастливой звезды, — вздохнула как-то Лилька.
Между прочим, и я не скрывал своей неприязни к Спиридону Васильевичу.
Когда мы случайно встречались в городе, я проходил мимо с подчеркнутой рассеянностью, не здоровался с ним. Однажды я даже набрался нахальства и позубоскалил по его адресу. Дело в том, что он стоял впереди меня в очереди у газетного ларька. Я нарочно завел разговор о том, будто некоторые люди и газеты-то покупают лишь для того, чтобы завернуть в них макароны.
И вот... надо же было случиться такому! Когда я поступил работать в мартеновский цех, меня направили подручным не к кому-то, а именно к Спиридону Васильевичу. Увидев меня, он усмехнулся. Вернее, не усмехнулся, уголки его сжатых губ дрогнули, а в глазах появился огонек злорадства и любопытства. Мол, посмотрим, что ты за гусь! На мартене за язык и умение дрыгать ногами в твисте не ценят...
Через два-три месяца я пообвык, стал работать споро и ловко. Но иногда выдавались все-таки трудные смены.
Вот и сегодня завалочная машина во время откачки шлака сдвинула порог. Мульда прошла слишком низко. А плавка сидела высоко, ослепительно белый ручеек заструился, с каждой секундой нарастая и выбрасывая голубые, взрывающиеся, как шрапнельные снаряды, искры. Такой ручеек опасен, он моментально разъест порог, не устоит перед ним даже и стальная плита. Тогда беда! Я крикнул и первым схватился за лопату. Всего полминуты бросали мы магнезит, хватая аварию за горло в самом зародыше. Но какими долгими показались эти тридцать секунд. А после этот проклятый бугор у кессона. Невезучая смена. Но проба кажется хорошая. Я снова беру лопату, начинаю убирать шлак и наплывы. Спиридон Васильевич глянул на меня как-то особенно, с теплинкой. Впрочем, это могло показаться, ибо он тут же нахмурился, крякнул неопределенно и отошел. Я в какой-то степени понимаю его. Старшая его дочь Надя, сестра моей Лильки, вышла замуж за того своего жениха. Он — музыкант-трубач, по вечерам в ресторане играет с оркестром, на похоронах подрабатывает, домой приходит частенько пьяным. Плохо Наде живется с ним. Лилька говорит, что разойдутся они.
— Основы в нем нету! — сердился Спиридон Васильевич, — И позор-то какой моим сединам. На похоронах дудит в трубу, лишь бы червонец схватить.
Вероятно Спиридон Васильевич и меня принимал за «парня без основы». Посмотрим, однако. Я вытащил из кармана свежий номер заводской газеты «Металл». На первой странице был помещен мой фотопортрет. И напечатано внизу: «Подручный сталевара, комсомолец Владимир Красин поступил в этом году на первый курс горно-металлургического института. Владимир — человек высоких интеллектуальных запросов, он много читает, увлекается музыкой и поэзией. Свою трудовую вахту он посвящает 50-летию ВЛКСМ».
Насчет музыки и поэзии в газете, конечно, перегнули. А все остальное правильно. Надо бы эту газетку на пульте невзначай оставить. Пусть Спиридон Васильевич почитает. Главное — пусть про институт узнает. Это ведь не на трубе играть при похоронах. И Лилька моя не права. В институт поступил — значит есть надо мной счастливая звезда.
Плавка подходила к концу. Я опустил синие стекла очков и глянул через смотровое оконце в печь. Оранжевые протуберанцы- всплески уже бушевали, как это бывает в начале плавки. Спиридон Васильевич убавил газ. Из огненной поверхности расплавленного металла выбулькивали сотнями какие-то темные змеи. Они высоко поднимали головы, чуть изгибались, мгновенно ныряли обратно и выскакивали вновь еще выше. Вот бы посмотреть на эту картину моей Лильке, она любит все таинственное и красивое. Только работает она воспитательницей в детсадике, не пустят ее на завод.
Спиридон Васильевич черпает длинной ложкой кипящий металл и вливает его в прямоугольный пробоотборный стакан.
— Приходи вечером в гости,— говорит он вдруг таким голосом как будто между нами никогда не было неприятных отношений.
Я молчу, не выказывая радости, потом говорю спокойно:
— Сегодня собрание комсомольское..."
В солнце, встающее над трясиной.
Мутью налитый болотяною,
Черный, истыканный сединою".
45 лет назад в СССР литрами пили кровушку у молодёжи старые передовики:
"Соленый пот катился по моему лицу, Губы потрескались от жары и угара, в глазах рябило. Суконная роба дымилась, подпекая грудь. Казалось, еще взмах лопатой — и я упаду. Но- на лещади кессона нарастал бугор, закрывая путь газу. Надо было бросать туда силиций. Сталевар видел, что мы измотались. Он взял совковую лопату, зачерпнул из кучи тяжелую серую массу и вперевалку, но быстро подбежал к завалочному окну. Бросок Спиридона Васильевича был прицельным и точным. Он крякал и снова, и снова бросался в пекло, как будто пытался закрыть собой эту огненную пасть. Я старался подражать ему, но меня каждый раз обжигало и отбрасывало. Я задыхался от огня и бессилия, кидал силиций наугад.
— Довольно! — махнул рукавицей Спиридон Васильевич.
Он ушел на пульт, чтобы закрыть заслонку, а мы с первым подручным припали к баллончикам с газированной водой. Пил я долго и жадно, закрыв глаза, прислонившись плечом к швеллеру. Но и с закрытыми глазами виделся он, Спиридон Васильевич, с мохнатыми, седыми, слегка подпаленными бровями. От его колючих глаз не спрячешься и за каменной стеной. Нет, сталевар не придирался ко мне, не делал замечаний, но я чувствовал, что он присматривается, наверно, ищет самые слабые, уязвимые места, чтобы ударить меня посильнее.
Впервые с ним я столкнулся еще зимой, не зная, что он отец Лильки. Мне надо было вызвать Лильку из дома, билеты в кино уже лежали в моем кармане. Я лепил снежок и бросил его осторожно в окно третьего этажа. Лилька сама придумала этот условный знак. И все обходилось благополучно, на улице, у кинотеатра или на квартирах моих друзей.
— Очень уж ты отцу моему не нравишься. Видно, нет над нами счастливой звезды, — вздохнула как-то Лилька.
Между прочим, и я не скрывал своей неприязни к Спиридону Васильевичу.
Когда мы случайно встречались в городе, я проходил мимо с подчеркнутой рассеянностью, не здоровался с ним. Однажды я даже набрался нахальства и позубоскалил по его адресу. Дело в том, что он стоял впереди меня в очереди у газетного ларька. Я нарочно завел разговор о том, будто некоторые люди и газеты-то покупают лишь для того, чтобы завернуть в них макароны.
И вот... надо же было случиться такому! Когда я поступил работать в мартеновский цех, меня направили подручным не к кому-то, а именно к Спиридону Васильевичу. Увидев меня, он усмехнулся. Вернее, не усмехнулся, уголки его сжатых губ дрогнули, а в глазах появился огонек злорадства и любопытства. Мол, посмотрим, что ты за гусь! На мартене за язык и умение дрыгать ногами в твисте не ценят...
Через два-три месяца я пообвык, стал работать споро и ловко. Но иногда выдавались все-таки трудные смены.
Вот и сегодня завалочная машина во время откачки шлака сдвинула порог. Мульда прошла слишком низко. А плавка сидела высоко, ослепительно белый ручеек заструился, с каждой секундой нарастая и выбрасывая голубые, взрывающиеся, как шрапнельные снаряды, искры. Такой ручеек опасен, он моментально разъест порог, не устоит перед ним даже и стальная плита. Тогда беда! Я крикнул и первым схватился за лопату. Всего полминуты бросали мы магнезит, хватая аварию за горло в самом зародыше. Но какими долгими показались эти тридцать секунд. А после этот проклятый бугор у кессона. Невезучая смена. Но проба кажется хорошая. Я снова беру лопату, начинаю убирать шлак и наплывы. Спиридон Васильевич глянул на меня как-то особенно, с теплинкой. Впрочем, это могло показаться, ибо он тут же нахмурился, крякнул неопределенно и отошел. Я в какой-то степени понимаю его. Старшая его дочь Надя, сестра моей Лильки, вышла замуж за того своего жениха. Он — музыкант-трубач, по вечерам в ресторане играет с оркестром, на похоронах подрабатывает, домой приходит частенько пьяным. Плохо Наде живется с ним. Лилька говорит, что разойдутся они.
— Основы в нем нету! — сердился Спиридон Васильевич, — И позор-то какой моим сединам. На похоронах дудит в трубу, лишь бы червонец схватить.
Вероятно Спиридон Васильевич и меня принимал за «парня без основы». Посмотрим, однако. Я вытащил из кармана свежий номер заводской газеты «Металл». На первой странице был помещен мой фотопортрет. И напечатано внизу: «Подручный сталевара, комсомолец Владимир Красин поступил в этом году на первый курс горно-металлургического института. Владимир — человек высоких интеллектуальных запросов, он много читает, увлекается музыкой и поэзией. Свою трудовую вахту он посвящает 50-летию ВЛКСМ».
Насчет музыки и поэзии в газете, конечно, перегнули. А все остальное правильно. Надо бы эту газетку на пульте невзначай оставить. Пусть Спиридон Васильевич почитает. Главное — пусть про институт узнает. Это ведь не на трубе играть при похоронах. И Лилька моя не права. В институт поступил — значит есть надо мной счастливая звезда.
Плавка подходила к концу. Я опустил синие стекла очков и глянул через смотровое оконце в печь. Оранжевые протуберанцы- всплески уже бушевали, как это бывает в начале плавки. Спиридон Васильевич убавил газ. Из огненной поверхности расплавленного металла выбулькивали сотнями какие-то темные змеи. Они высоко поднимали головы, чуть изгибались, мгновенно ныряли обратно и выскакивали вновь еще выше. Вот бы посмотреть на эту картину моей Лильке, она любит все таинственное и красивое. Только работает она воспитательницей в детсадике, не пустят ее на завод.
Спиридон Васильевич черпает длинной ложкой кипящий металл и вливает его в прямоугольный пробоотборный стакан.
— Приходи вечером в гости,— говорит он вдруг таким голосом как будто между нами никогда не было неприятных отношений.
Я молчу, не выказывая радости, потом говорю спокойно:
— Сегодня собрание комсомольское..."