"... У станка, товарищ, тоже есть душа.
Прикипи душою ты к станку, милок,
Ты пока не токарь - только токарёк".
60 лет назад советские токари читали лекции в вузах и ездили за рубеж с резцами в брючных карманах, а товарищи из стран народной демократии часто не могли выбрать себе правильный радиоприёмник: "По закопчённому заводскому двору, затянутому густыми, тяжёлыми дымами, валящими из многих труб, торопливо двигалась небольшая и ничем особенно не примечательная группа людей. Рабочий день на «Красном Чепеле» - крупнейшем в Венгрии машиностроительном комбинате - был в разгаре. Меж цехов по асфальтовым дорожкам взад и вперёд сновали вереницы автокаров, гружённых деталями. Тракторы, тарахтя, тащили повозки с позвякивающими пучками сортового железа. Пронзительно звенели сигнальные колокола транспортёров, мощные лапы электрокранов неторопливо поднимали стальные чушки и бережно опускали их на платформы поезда. В этой сутолоке машин и механизмов люди, спешившие по заводскому двору, совершенно терялись. Их попросту было трудно заметить. И всё же рабочие, как-то узнав об их приближении, выбегали из ворот цехов и, толпясь возле них, срывали шляпы, береты, каскетки, выкрикивали дорогие им русские слова:
- Москва, Советы, Сталин! И ещё по-своему:
- Эльен Сталин! Эльен Москва! - что означало: «Да здравствует Сталин! Да здравствует Москва!»
Худощавый, среднего роста человек в чёрной шляпе, застенчиво улыбаясь, приветливо помахивал в ответ рукой. Он был явно сконфужен таким приёмом, потому торопился, и сопровождавшие его люди едва поспевали за ним.
Но весть о госте из далёкой Москвы, облетая цехи комбината, опережала его. Во дворе становилось всё люднее, всё больше рабочих выбегало навстречу; приветствия звучали всё громче, всё горячей.
Так, под шумные рукоплескания, сопровождаемый уже целой толпой, московский токарь Павел Борисович Быков и вошёл в цех, где, как ему сказали, ждал его один из виднейших тружеников народной Венгрии, Муска Имре.
Это был невысокий человек в стареньком, но чистом комбинезоне, с живым угловатым лицом и маленькими прищуренными глазками. Быкову он сразу понравился. Он любил таких вот, как он выражался, «моторных» людей, не теряющихся ни при каких обстоятельствах.
Знаменитые токари тряхнули друг другу руки, познакомились; потом Муска заявил, что приветствует московского собрата по профессии как ученик учителя. Он сказал, что, используя опыт Быкова, о котором узнал из газет, выполняет теперь в день по три - четыре нормы. Он просил москвича передать благодарность стахановцам советской земли, подвиги которых вдохновляют венгерских тружеников.
Пока всё это переводили, Павел Борисович, продолжая улыбаться, цепким глазом осмотрел станок, на котором работал Муска, оценил приспособления, которыми тот пользовался, будто бы невзначай пощупал рукой резец и установил для себя, что передовой человек этого первоклассного в Европе завода имеет хороший станок, но резцы и приспособления у него такие, какие в Москве употреблялись ещё на заре стахановского движения.
Тем временем их окружила большая толпа. Всё ближнее крыло цеха прекратило работу. Станки утонули в шевелящейся массе блуз, кепок, каскеток, беретов и шляп. Вокруг рабочего места Муски как бы образовался амфитеатр.
Тут были рабочие в промасленных комбинезонах, техники и инженеры. Все с нетерпением смотрели на Павла Борисовича. Толпа тихо, но возбуждённо шумела, ожидая, когда гость заговорит. А москвич стоял среди них, спокойный и сосредоточенный, с улыбкой в уголках губ. Пока что он сам смотрел и слушал.
- Какая у здешних токарей скорость резания? - неожиданно спросил он.
- У лучших? Она достигает шестидесяти метров в минуту. Товарищ Муска у нас - рекордсмен: он довёл до ста метров, - ответил инженер, начальник токарного цеха, и, в свою очередь, поинтересовался: - А у вас?
- Скоростники на нашем заводе дают обычно шестьсот - семьсот метров. Моя рабочая скорость - тысяча, - ответил Павел Борисович.
Переводчик передал его слова в толпу, и в ответ послышался такой шум, что начальник цеха, стоявший возле гостя, тревожно покосился на окружающих. Павел Борисович не понял, конечно, восклицаний, раздававшихся на незнакомом языке, но в самом тоне их он уловил и восхищение, и удивление, и недоверие. Приметил он также, что в узких глазах Муски Имре вспыхнули восторженные огоньки. Это обрадовало токаря. Он улыбнулся своей широкой, простой русской улыбкой, улыбкой человека открытой души.
- А вот недели три назад, как раз перед отъездом сюда, в Венгрию, довелось мне, товарищи, испытывать новый станок, - сказал он, переходя с официального тона на обычный, каким он говорил дома, в родном цехе. - Пробу я ему делал. Вот это, я вам скажу, станочек! Я на нём довёл скорость до тысячи ста, а потом до тысячи трёхсот пятидесяти метров в минуту. И без всякого напряжения!
Переводчик, заводской человек, вопросительно посмотрел на токаря. Он знал технику скоростного резания металла, и ему думалось, что московский гость обмолвился или он не так понял его.
- Сколь скоро? Пожалуйста, прошу назвать последний цифр...
- Тысяча триста пятьдесят, - раздельно сказал Павел Борисович тем тоном, каким учитель произносит слова диктанта.
Переводчик покорно сообщил эту цифру. Узкие глаза Муски Имре вспыхнули ещё восторженнее. Но шум, который снова прошёл по толпе, на этот раз был уже другой. Одобрительных нот в нём почти не звучало. Быков уловил удивление, недоверие.
Его не понимают. Что ж, он не первый раз за границей. Он уже знает, что, как бы хорошо люди ни относились к его стране, как бы радостно ни воспринимали рассказы о её достижениях, им всё-таки трудно понять всё то необычное, великое, что рождает в себе мир строящегося коммунизма. И, не обращая внимания на явную насторожённость аудитории, он принялся ропливо разъяснять методы своей работы, рассказывать обо всём, что позволило ему достичь столь поразивших всех результатов в скоростном резании.
Павлу Борисовичу не раз доводилось читать лекции в высших учебных заведениях и даже делать доклад в научно-исследовательском институте. Он уверенно излагал тему и, говоря о любимых вещах, увлекался и едва сдерживал себя, чтобы давать время переводчику.
И тут он заметил пожилого рабочего в берете и чисто выстиранном, отглаженном комбинезоне. Этот незнакомый человек почему-то сразу привлёк его внимание. Что ему надо? Почему он с таким недоверием смотрит на руки московского гостя? Почему так насторожены его старческие глава, недружелюбно поблескивающие из-под седых бровей? А главное, почему он смотрит не в лицо, а на руки, да, именно на руки Павла Борисовича?
В одну из пауз, когда слова токаря переводились на венгерский язык, старик вдруг шагнул вперёд и крепко взял гостя за руку.
- Что вы хотите? - спросил Павел Борисович, слегка отшатнувшись от неожиданности.
Старик твердил какой-то вопрос. Смущённый переводчик смолк. Рабочие сердито шикали. Кто-то потянул старика за рукав. Начальник цеха тоже пытался отвести его в сторону. Но старик стоял, крепко расставив свои толстые ноги, упрямо, вновь и вновь повторяя те же слова.
- Да переведите же, что он хочет? - спросил Павел Борисович.
По тому, как застеснялись окружающие, он почувствовал, что сейчас произойдёт самое важное в этом его дружеском визите на венгерский завод.
- Он просит вас показать всем свои руки, - пробормотал смущённый переводчик.
Не отдавая себе отчёта, что означает эта необыкновенная просьба, токарь понял только, что старый венгр в отглаженном комбинезоне не верит его словам. Дальше получилось всё как-то само собой. Позабыв, что он на чужбине, токарь снял пальто. Он попросил у Муски халат и достал из кармана брюк свой резец, который привёз, чтобы показать его на венгерских заводах. Поставить резец на станок - дело нескольких минут. Укрепляя резец, Павел Борисович сердито бормотал, что рассказывать больше он не станет, а будет наглядно демонстрировать, как работают советские токари-скоростники.
Наладка станка - дело затяжное, но пока он возился на рабочем месте Муски Имре, вся окружающая его толпа точно застыла. Люди следили за быстрыми движениями рук, будто это были руки фокусника. Потом Павел Борисович выпрямился, вытер со лба пот и попросил увеличить число оборотов с трёхсот до семисот.
- До семисот? - переспросил начальник цеха.
- Для начала попрошу до семисот.
- До семисот, до семисот!... - прошелестело по толпе. Старый человек в комбинезоне стоял впереди других; он ещё недоверчиво, но уже смущённо следил за тем, как руки русского точно, с проворством несомненного мастера орудовали у станка.
Между тем весть о том, что знаменитый советский токарь будет показывать свои методы, уже облетела цехи. Толпа вокруг станка увеличивалась, уплотнялась. Семьсот оборотов! Это было неслыханно даже на этом первоклассном венгерском заводе.
Павел Борисович пустил станок, и, пока он прогонял первую стружку, взоры всех сосредоточились на режущей кромке резца с тем возбуждённым вниманием, с каким завзятые болельщики смотрят на финишную ленту в дни соревнований.
Станок работал. Токарь всё время слышал за своей спиной напряжённое дыхание сотен людей. Понимая, что тут, на заводе, который совсем недавно ещё принадлежал капиталисту, он демонстрирует перед людьми, начинающими приобщаться к социалистическим методам труда, всю нашу индустриальную культуру, Павел Борисович испытывал тот радостный подъём, который всегда ощущал в себе при опробовании каждого своего новаторского усовершенствования.
Все чувства заострены. Сердце бьётся радостно, мозг работает с предельной чёткостью, грудь глубоко дышит, хочется петь... Теперь уже он был уверен, что, увеличив скорость, далеко ещё не исчерпал мощности станка, что станок этот, хотя и уступает новейшим советским моделям, ещё таит в себе много скрытых резервов.
Станок и резец выдержали испытание. Он спросил как можно более спокойным тоном:
- Сколько оборотов станок может дать максимально?
- Тысячу четыреста, но это предел. Это, так сказать, рекламный предел, - ответил испуганный начальник цеха.
- Я прошу вас перевести на тысячу четыреста оборотов, - твёрдо сказал Павел Борисович.
Шум, похожий на тот, что пробегает по вершинам деревьев перед первыми ударами грозы, был ему ответом. Люди застыли. Только теперь Павел Борисович заметил, что никто уже в цехе не работает. Люди карабкались на штабели железа, заполняли подоконники, гроздьями свисали с пожарных лестниц.
- Простите, я не могу этого разрешить. Может произойти несчастье. Ведь так никто ещё в Европе не работал! - бормотал начальник цеха.
Он был бледен, капельки пота сверкали у него на висках, намокшая прядь волос прилипала к высокому лбу.
- Так работают в Советском Союзе. Ничего не произойдёт. Я ручаюсь! - уверенно ответил московский гость.
И директор комбината, венгерский инженер, работавший когда-то на одном из советских заводов и знающий, что такое слово стахановца, разрешил произвести эксперимент.
Обороты были увеличены.
- Прошу всех отойти: может поранить стружкой! - громко сказал Павел Борисович.
Это перевели несколько раз, однако никто не двинулся с места. Но когда над бешено вращающейся деталью поднялся серый султан дыма и раскалённая стружка, извиваясь змейкой, рванулась из-под резца, толпа, ахнув, отпрянула, раздалась.
Подле Павла Быкова, стоящего у станка, остался только Муска Имре. Умные, цепкие глаза венгерского токаря старались уловить, проанализировать каждое движение московского гостя.
В цехе настала необычайная тишина. Кто-то, сорвавшись с подоконника, вскрикнул, на него сердито зашикали. Те, что стояли поближе, достав часы, следили за секундными стрелками. Когда деталь была готова, начальник цеха громко объявил, что она обточена за две с половиной минуты вместо восьмидесяти минут по нормам завода!
И эта самая обыкновенная деталь, какие десятками лежали возле станка, сложенные в аккуратный штабелёк, стала ходить по рукам. Её осматривали как некое чудо, как изумительное произведение искусства.
Вот тогда-то в цехе и раздались аплодисменты, столь бурные, что Быкову показалось, будто от них дрожат устои, поддерживавшие потолок.
Старый рабочий в отглаженном комбинезоне, опустив глаза, медленно подошёл к московскому гостю.
- Спасибо, товарищ, - сказал он, не поднимая глаз, - спасибо за урок... Это урок жизни!
Павел Борисович, в котором ещё не погасли весёлое напряжение работы и чувство победы, одержанной над неизвестным врагом, с удивлением ощутил прикосновение большой ладони незнакомца, ладони шершавой, как подошва. Теперь он понял, что перед ним не враг, как он подумал было сначала, а заблуждавшийся друг, друг навсегда. И, задерживая его руку в своей, он спросил старика:
- А руки? Для чего вам понадобилось смотреть на мои руки? Широкое лицо старого рабочего густо покраснело.
- Я когда-то работал в Америке и слушаю иногда их радио, - выговорил он с некоторым усилием. - «Голос Америки». Там говорят, будто ваши трудовые рекорды - выдумка пропагандистов. И ещё говорят, будто вместо рабочих у вас за границу посылают партийных работников и инженеров. Я не хотел, чтобы меня на старости лет водили за нос.
Теперь Павел Борисович всё понял. Им вдруг овладел безудержный приступ смеха. Московский токарь захохотал звонко и заразительно на весь цех. И вместе с ним смеялся его новый венгерский друг Муска Имре, смеялись все эти токари, слесари, фрезеровщики, пришедшие посмотреть его работу, смеялся начальник цеха. И, наконец, оправившись от смущения, сначала улыбнулся, потом засмеялся и сам старый венгр, пожелавший осмотреть руки Павла Быкова.
- Чтоб они все лопнули, эти американские врали! - приговаривал он, трясясь от хохота. - И выдумают же!... Я, ребята, теперь скорей приёмник сломаю, чем ещё раз поймаю волну Нью-Йорка.
- Тебе б давно его надо сломать, дядя Лайош, голова б светлее стала, - послышалось из толпы".
Прикипи душою ты к станку, милок,
Ты пока не токарь - только токарёк".
60 лет назад советские токари читали лекции в вузах и ездили за рубеж с резцами в брючных карманах, а товарищи из стран народной демократии часто не могли выбрать себе правильный радиоприёмник: "По закопчённому заводскому двору, затянутому густыми, тяжёлыми дымами, валящими из многих труб, торопливо двигалась небольшая и ничем особенно не примечательная группа людей. Рабочий день на «Красном Чепеле» - крупнейшем в Венгрии машиностроительном комбинате - был в разгаре. Меж цехов по асфальтовым дорожкам взад и вперёд сновали вереницы автокаров, гружённых деталями. Тракторы, тарахтя, тащили повозки с позвякивающими пучками сортового железа. Пронзительно звенели сигнальные колокола транспортёров, мощные лапы электрокранов неторопливо поднимали стальные чушки и бережно опускали их на платформы поезда. В этой сутолоке машин и механизмов люди, спешившие по заводскому двору, совершенно терялись. Их попросту было трудно заметить. И всё же рабочие, как-то узнав об их приближении, выбегали из ворот цехов и, толпясь возле них, срывали шляпы, береты, каскетки, выкрикивали дорогие им русские слова:
- Москва, Советы, Сталин! И ещё по-своему:
- Эльен Сталин! Эльен Москва! - что означало: «Да здравствует Сталин! Да здравствует Москва!»
Худощавый, среднего роста человек в чёрной шляпе, застенчиво улыбаясь, приветливо помахивал в ответ рукой. Он был явно сконфужен таким приёмом, потому торопился, и сопровождавшие его люди едва поспевали за ним.
Но весть о госте из далёкой Москвы, облетая цехи комбината, опережала его. Во дворе становилось всё люднее, всё больше рабочих выбегало навстречу; приветствия звучали всё громче, всё горячей.
Так, под шумные рукоплескания, сопровождаемый уже целой толпой, московский токарь Павел Борисович Быков и вошёл в цех, где, как ему сказали, ждал его один из виднейших тружеников народной Венгрии, Муска Имре.
Это был невысокий человек в стареньком, но чистом комбинезоне, с живым угловатым лицом и маленькими прищуренными глазками. Быкову он сразу понравился. Он любил таких вот, как он выражался, «моторных» людей, не теряющихся ни при каких обстоятельствах.
Знаменитые токари тряхнули друг другу руки, познакомились; потом Муска заявил, что приветствует московского собрата по профессии как ученик учителя. Он сказал, что, используя опыт Быкова, о котором узнал из газет, выполняет теперь в день по три - четыре нормы. Он просил москвича передать благодарность стахановцам советской земли, подвиги которых вдохновляют венгерских тружеников.
Пока всё это переводили, Павел Борисович, продолжая улыбаться, цепким глазом осмотрел станок, на котором работал Муска, оценил приспособления, которыми тот пользовался, будто бы невзначай пощупал рукой резец и установил для себя, что передовой человек этого первоклассного в Европе завода имеет хороший станок, но резцы и приспособления у него такие, какие в Москве употреблялись ещё на заре стахановского движения.
Тем временем их окружила большая толпа. Всё ближнее крыло цеха прекратило работу. Станки утонули в шевелящейся массе блуз, кепок, каскеток, беретов и шляп. Вокруг рабочего места Муски как бы образовался амфитеатр.
Тут были рабочие в промасленных комбинезонах, техники и инженеры. Все с нетерпением смотрели на Павла Борисовича. Толпа тихо, но возбуждённо шумела, ожидая, когда гость заговорит. А москвич стоял среди них, спокойный и сосредоточенный, с улыбкой в уголках губ. Пока что он сам смотрел и слушал.
- Какая у здешних токарей скорость резания? - неожиданно спросил он.
- У лучших? Она достигает шестидесяти метров в минуту. Товарищ Муска у нас - рекордсмен: он довёл до ста метров, - ответил инженер, начальник токарного цеха, и, в свою очередь, поинтересовался: - А у вас?
- Скоростники на нашем заводе дают обычно шестьсот - семьсот метров. Моя рабочая скорость - тысяча, - ответил Павел Борисович.
Переводчик передал его слова в толпу, и в ответ послышался такой шум, что начальник цеха, стоявший возле гостя, тревожно покосился на окружающих. Павел Борисович не понял, конечно, восклицаний, раздававшихся на незнакомом языке, но в самом тоне их он уловил и восхищение, и удивление, и недоверие. Приметил он также, что в узких глазах Муски Имре вспыхнули восторженные огоньки. Это обрадовало токаря. Он улыбнулся своей широкой, простой русской улыбкой, улыбкой человека открытой души.
- А вот недели три назад, как раз перед отъездом сюда, в Венгрию, довелось мне, товарищи, испытывать новый станок, - сказал он, переходя с официального тона на обычный, каким он говорил дома, в родном цехе. - Пробу я ему делал. Вот это, я вам скажу, станочек! Я на нём довёл скорость до тысячи ста, а потом до тысячи трёхсот пятидесяти метров в минуту. И без всякого напряжения!
Переводчик, заводской человек, вопросительно посмотрел на токаря. Он знал технику скоростного резания металла, и ему думалось, что московский гость обмолвился или он не так понял его.
- Сколь скоро? Пожалуйста, прошу назвать последний цифр...
- Тысяча триста пятьдесят, - раздельно сказал Павел Борисович тем тоном, каким учитель произносит слова диктанта.
Переводчик покорно сообщил эту цифру. Узкие глаза Муски Имре вспыхнули ещё восторженнее. Но шум, который снова прошёл по толпе, на этот раз был уже другой. Одобрительных нот в нём почти не звучало. Быков уловил удивление, недоверие.
Его не понимают. Что ж, он не первый раз за границей. Он уже знает, что, как бы хорошо люди ни относились к его стране, как бы радостно ни воспринимали рассказы о её достижениях, им всё-таки трудно понять всё то необычное, великое, что рождает в себе мир строящегося коммунизма. И, не обращая внимания на явную насторожённость аудитории, он принялся ропливо разъяснять методы своей работы, рассказывать обо всём, что позволило ему достичь столь поразивших всех результатов в скоростном резании.
Павлу Борисовичу не раз доводилось читать лекции в высших учебных заведениях и даже делать доклад в научно-исследовательском институте. Он уверенно излагал тему и, говоря о любимых вещах, увлекался и едва сдерживал себя, чтобы давать время переводчику.
И тут он заметил пожилого рабочего в берете и чисто выстиранном, отглаженном комбинезоне. Этот незнакомый человек почему-то сразу привлёк его внимание. Что ему надо? Почему он с таким недоверием смотрит на руки московского гостя? Почему так насторожены его старческие глава, недружелюбно поблескивающие из-под седых бровей? А главное, почему он смотрит не в лицо, а на руки, да, именно на руки Павла Борисовича?
В одну из пауз, когда слова токаря переводились на венгерский язык, старик вдруг шагнул вперёд и крепко взял гостя за руку.
- Что вы хотите? - спросил Павел Борисович, слегка отшатнувшись от неожиданности.
Старик твердил какой-то вопрос. Смущённый переводчик смолк. Рабочие сердито шикали. Кто-то потянул старика за рукав. Начальник цеха тоже пытался отвести его в сторону. Но старик стоял, крепко расставив свои толстые ноги, упрямо, вновь и вновь повторяя те же слова.
- Да переведите же, что он хочет? - спросил Павел Борисович.
По тому, как застеснялись окружающие, он почувствовал, что сейчас произойдёт самое важное в этом его дружеском визите на венгерский завод.
- Он просит вас показать всем свои руки, - пробормотал смущённый переводчик.
Не отдавая себе отчёта, что означает эта необыкновенная просьба, токарь понял только, что старый венгр в отглаженном комбинезоне не верит его словам. Дальше получилось всё как-то само собой. Позабыв, что он на чужбине, токарь снял пальто. Он попросил у Муски халат и достал из кармана брюк свой резец, который привёз, чтобы показать его на венгерских заводах. Поставить резец на станок - дело нескольких минут. Укрепляя резец, Павел Борисович сердито бормотал, что рассказывать больше он не станет, а будет наглядно демонстрировать, как работают советские токари-скоростники.
Наладка станка - дело затяжное, но пока он возился на рабочем месте Муски Имре, вся окружающая его толпа точно застыла. Люди следили за быстрыми движениями рук, будто это были руки фокусника. Потом Павел Борисович выпрямился, вытер со лба пот и попросил увеличить число оборотов с трёхсот до семисот.
- До семисот? - переспросил начальник цеха.
- Для начала попрошу до семисот.
- До семисот, до семисот!... - прошелестело по толпе. Старый человек в комбинезоне стоял впереди других; он ещё недоверчиво, но уже смущённо следил за тем, как руки русского точно, с проворством несомненного мастера орудовали у станка.
Между тем весть о том, что знаменитый советский токарь будет показывать свои методы, уже облетела цехи. Толпа вокруг станка увеличивалась, уплотнялась. Семьсот оборотов! Это было неслыханно даже на этом первоклассном венгерском заводе.
Павел Борисович пустил станок, и, пока он прогонял первую стружку, взоры всех сосредоточились на режущей кромке резца с тем возбуждённым вниманием, с каким завзятые болельщики смотрят на финишную ленту в дни соревнований.
Станок работал. Токарь всё время слышал за своей спиной напряжённое дыхание сотен людей. Понимая, что тут, на заводе, который совсем недавно ещё принадлежал капиталисту, он демонстрирует перед людьми, начинающими приобщаться к социалистическим методам труда, всю нашу индустриальную культуру, Павел Борисович испытывал тот радостный подъём, который всегда ощущал в себе при опробовании каждого своего новаторского усовершенствования.
Все чувства заострены. Сердце бьётся радостно, мозг работает с предельной чёткостью, грудь глубоко дышит, хочется петь... Теперь уже он был уверен, что, увеличив скорость, далеко ещё не исчерпал мощности станка, что станок этот, хотя и уступает новейшим советским моделям, ещё таит в себе много скрытых резервов.
Станок и резец выдержали испытание. Он спросил как можно более спокойным тоном:
- Сколько оборотов станок может дать максимально?
- Тысячу четыреста, но это предел. Это, так сказать, рекламный предел, - ответил испуганный начальник цеха.
- Я прошу вас перевести на тысячу четыреста оборотов, - твёрдо сказал Павел Борисович.
Шум, похожий на тот, что пробегает по вершинам деревьев перед первыми ударами грозы, был ему ответом. Люди застыли. Только теперь Павел Борисович заметил, что никто уже в цехе не работает. Люди карабкались на штабели железа, заполняли подоконники, гроздьями свисали с пожарных лестниц.
- Простите, я не могу этого разрешить. Может произойти несчастье. Ведь так никто ещё в Европе не работал! - бормотал начальник цеха.
Он был бледен, капельки пота сверкали у него на висках, намокшая прядь волос прилипала к высокому лбу.
- Так работают в Советском Союзе. Ничего не произойдёт. Я ручаюсь! - уверенно ответил московский гость.
И директор комбината, венгерский инженер, работавший когда-то на одном из советских заводов и знающий, что такое слово стахановца, разрешил произвести эксперимент.
Обороты были увеличены.
- Прошу всех отойти: может поранить стружкой! - громко сказал Павел Борисович.
Это перевели несколько раз, однако никто не двинулся с места. Но когда над бешено вращающейся деталью поднялся серый султан дыма и раскалённая стружка, извиваясь змейкой, рванулась из-под резца, толпа, ахнув, отпрянула, раздалась.
Подле Павла Быкова, стоящего у станка, остался только Муска Имре. Умные, цепкие глаза венгерского токаря старались уловить, проанализировать каждое движение московского гостя.
В цехе настала необычайная тишина. Кто-то, сорвавшись с подоконника, вскрикнул, на него сердито зашикали. Те, что стояли поближе, достав часы, следили за секундными стрелками. Когда деталь была готова, начальник цеха громко объявил, что она обточена за две с половиной минуты вместо восьмидесяти минут по нормам завода!
И эта самая обыкновенная деталь, какие десятками лежали возле станка, сложенные в аккуратный штабелёк, стала ходить по рукам. Её осматривали как некое чудо, как изумительное произведение искусства.
Вот тогда-то в цехе и раздались аплодисменты, столь бурные, что Быкову показалось, будто от них дрожат устои, поддерживавшие потолок.
Старый рабочий в отглаженном комбинезоне, опустив глаза, медленно подошёл к московскому гостю.
- Спасибо, товарищ, - сказал он, не поднимая глаз, - спасибо за урок... Это урок жизни!
Павел Борисович, в котором ещё не погасли весёлое напряжение работы и чувство победы, одержанной над неизвестным врагом, с удивлением ощутил прикосновение большой ладони незнакомца, ладони шершавой, как подошва. Теперь он понял, что перед ним не враг, как он подумал было сначала, а заблуждавшийся друг, друг навсегда. И, задерживая его руку в своей, он спросил старика:
- А руки? Для чего вам понадобилось смотреть на мои руки? Широкое лицо старого рабочего густо покраснело.
- Я когда-то работал в Америке и слушаю иногда их радио, - выговорил он с некоторым усилием. - «Голос Америки». Там говорят, будто ваши трудовые рекорды - выдумка пропагандистов. И ещё говорят, будто вместо рабочих у вас за границу посылают партийных работников и инженеров. Я не хотел, чтобы меня на старости лет водили за нос.
Теперь Павел Борисович всё понял. Им вдруг овладел безудержный приступ смеха. Московский токарь захохотал звонко и заразительно на весь цех. И вместе с ним смеялся его новый венгерский друг Муска Имре, смеялись все эти токари, слесари, фрезеровщики, пришедшие посмотреть его работу, смеялся начальник цеха. И, наконец, оправившись от смущения, сначала улыбнулся, потом засмеялся и сам старый венгр, пожелавший осмотреть руки Павла Быкова.
- Чтоб они все лопнули, эти американские врали! - приговаривал он, трясясь от хохота. - И выдумают же!... Я, ребята, теперь скорей приёмник сломаю, чем ещё раз поймаю волну Нью-Йорка.
- Тебе б давно его надо сломать, дядя Лайош, голова б светлее стала, - послышалось из толпы".